Одинаковая небрежность проявилась в охране лагеря: несмотря на близость врага, имели в виду, что это только остатки истребленных за несколько дней перед тем двух армий. Вследствие таких соображений враги ко всему относились невнимательно. Узнав это, Марций направил свои мысли на план, с первого взгляда скорее безрассудный, чем смелый, а именно: он вознамерился сам осадить неприятельский лагерь, полагая, что легче взять штурмом лагерь одного Газдрубала, чем, в случае вторичного соединения трех армий и трех вождей, оборонять свой собственный; он надеялся удачным исходом предприятия поправить погибшее дело или, переходя к наступлению, уничтожить питаемое к нему чувство презрения, если даже приступ и будет отбит.
38. А чтобы неожиданность предприятия, вселяемый ночным временем ужас и не соответствовавший уже данному положению план не смутили войска, Марций счел необходимым поговорить с воинами и ободрить их. Созвав военную сходку, он так рассуждал: «Как моя преданность к нашим главнокомандующим при жизни и после смерти, так настоящее положение всех нас, воины, может убедить любого из вас, что теперешняя моя власть настолько же на самом деле тяжела и беспокойна, насколько, по вашему мнению, велика. Ведь в такое время, когда я сам, если бы только страх не заглушал печали, едва ли совладал бы с собой настолько, чтобы иметь возможность найти для больной души какое-либо утешение, – я принужден один думать об участи всех вас, а исполнить это при печальном настроении весьма трудно, и нет охоты отвлекать внимание от постоянного грустного настроения даже в то время, когда необходимо думать о средствах сохранения для отечества этих остатков двух армий. Ведь перед нами горестное воспоминание, и оба Сципиона озабочивают меня дни и ночи, тревожат бессонницей, пробуждают часто от сна, не позволяя оставлять без отмщения их государство и их воинов, а ваших сослуживцев, не побежденных в течение своего восьмилетнего пребывания в Испании, и приказывая поступать согласно с требованиями их дисциплины и правил и, после смерти их, считать за лучшее то, что, по моему крайнему убеждению, они сделали бы в каждом отдельном случае, как и при их жизни никто больше меня не слушался их распоряжений. Я желал бы также, воины, чтобы вы не плачем и слезами провожали их, как покойников (ведь они живут и сильны славою их подвигов), но, при каждом воспоминании о них, вступали в бой, как если бы вы видели их ободряющими вас и дающими сигнал. Несомненно такое видение, представившееся вашим взорам и мыслям, вызвало вчера то достопамятное сражение, в котором вы дали врагам доказательство того, что римское имя не угасло вместе со Сципионами и что из всяких неистовств судьбы выбьется сила и доблесть того народа, которого не подавило каннское поражение. Теперь, так как вы сами добровольно проявили такую отвагу, желательно испытать, сколько в вас смелости, если инициатива будет исходить от вашего вождя. Ведь вчерашний день, когда я, во время преследования вами врассыпную расстроенного врага, дал сигнал к отступлению, я не желал сломить вашу отвагу, но желал сохранить ее до более славного и благоприятного случая, чтобы вы после, пользуясь благоприятным моментом, предварительно приготовившись, могли напасть на врагов, не принявших меры предосторожности, вооруженные – на безоружных и даже сонных. И я, воины, питаю надежду на возможность такого случая, не веря в слепое счастье, но на основании самого положения дела. И если бы кто-нибудь из вас спросил, каким образом вы, немногие и побежденные, защитили лагерь от многих и победителей, то вы, конечно, ответили бы: именно боясь, вы обезопасили все укреплениями и сами были вполне наготове. Это в порядке вещей: люди бывают менее всего осторожны против того, чего они под влиянием удачи не боятся, так как чем пренебрег, того не остерегаешься и с той стороны не бываешь защищен. В настоящее время враги менее всего боятся, что мы, которых они недавно осаждали и на которых нападали, сами станем штурмовать их лагерь. Дерзнем же на такой шаг, в возможность которого с нашей стороны нельзя верить, он будет легче по тому самому, что кажется весьма трудным. В третью ночную стражу я тихо поведу вас. Я разведал, что нет у них ни порядка в караулах, ни правильных постов. Лагерь будет взят при первом натиске, лишь только раздастся в воротах крик. Затем среди не опомнившихся от сна, дрожащих от неожиданной тревоги и застигнутых в постелях без оружия должно будет произвести избиение, от которого я отвлек вас вчерашний день к вашей досаде. Я знаю, что план мой кажется смелым; но при затруднительных обстоятельствах, когда остается мало надежды, чем отважнее план, тем он безопаснее, так как если хоть немного замешкаешься в благоприятный момент, который быстро проходит, то вскоре, упустив его, напрасно будешь искать. Одно войско находится поблизости, два – недалеко; если теперь напасть, то есть еще некоторая надежда: и силы ваши и их вы уже испробовали. Если мы просрочим день и слух о вчерашней вылазке понудит врага перестать пренебрежительно относиться к нам, то грозит опасность, что соединятся все вожди и все войска. Устоим ли мы потом против трех вождей и трех неприятельских армий, против которых не устоял Гней Сципион, хотя имел невредимое войско? Как наши вожди погибли вследствие разъединения сил, так и врагов можно уничтожить по частям, когда они будут разделены. Другого какого-либо способа вести войну нет. Поэтому будем ожидать только удобного случая, который представит ближайшая ночь. Да помогут нам боги! Идите и подкрепите свои силы, чтобы свежими и бодрыми ворваться в неприятельский лагерь с таким же мужеством, с каким вы защитили свой собственный».
С радостью выслушали они от нового вождя новый план, и тем более он нравился, чем был смелее. Остальную часть дня употребили на приготовление оружия и на подкрепление тела, а бóльшую часть ночи отдыхали. В четвертую стражу двинулись.
39. На расстоянии шести миль за ближайшим лагерем было другое войско пунийцев. Между ними лежала ложбина, густо поросшая деревьями. Почти в середине этого лесистого пространства спрятались римские когорта и конница со свойственной пунийцам хитростью. Когда захвачена была таким образом середина дороги, молча проведены были остальные войска к ближайшим врагам и так как перед воротами не было никакого караула и на валу не было стражи, то они проникли без малейшего препятствия с чьей-либо стороны, как будто в свой собственный лагерь. Затем дают сигнал трубой, и поднимается крик. Одни рубят полусонных врагов, другие подпаливают покрытые сухой соломой хижины, третьи занимают ворота, чтобы преградить путь к бегству. Одновременно пожар, крик и резня не позволяют врагам видеть и слышать, как будто они лишились чувств. Безоружные, они попадают в толпу вооруженных. Одни рвутся к воротам, другие прыгают через вал, так как путь прегражден; все ускользнувшие тотчас же бегут к другому лагерю; там когорта и всадники, выбегая из скрытого места, окружили и перерезали всех до единого; впрочем, если бы кто и убежал из этой сечи, то все-таки весть о поражении не могла прийти раньше римлян: с такой быстротой они перебежали из ближайшего взятого лагеря в другой. А там, по дальности расстояния и вследствие того, что перед рассветом некоторые разбрелись для добывания фуража и дров и для грабежа, римляне нашли во всем еще бóльшую небрежность и распущенность: на караульных постах было только положено оружие; воины без оружия или сидели и лежали на земле, или гуляли перед валом и воротами. С этими-то столь спокойными и беспечными воинами вступают в бой римляне, еще не остывшие после недавней битвы и самонадеянные, вследствие победы. Итак, в воротах не могли оказать сопротивления. Когда сбежались со всего лагеря на первый тревожный крик, началось внутри ворот жестокое сражение; и долго держался бы враг, если бы вид окровавленных римских щитов не дал знать пунийцам о другом поражении и, вследствие этого, не нагнал на них ужаса. Под влиянием этой паники все были обращены в бегство. Не уничтоженные сечей рассыпаются куда только можно было и таким образом лишаются лагеря. Итак, в одну ночь и в один день под предводительством Марция взяли штурмом два неприятельских лагеря.
