16. При входе на форум завязалась хотя и ожесточенная, но неупорная битва: тарентинцы не могли равняться с римлянами ни мужеством, ни вооружением, ни военным искусством, ни крепостью и силой телесной. Поэтому, бросив только дротики, они обратились в бегство и, не вступив еще в рукопашный бой, рассеялись по знакомым им улицам города в свои дома и дома своих друзей. Из вождей пали Никон и Демократ, храбро сражаясь. Филемен, виновник перехода жителей на сторону Ганнибала, пришпорив коня ускакал с поля сражения; но скоро лошадь узнали, когда она без всадника блуждала по городу, тела же его нигде не нашли: общее мнение было таково, что он бросился с лошади в открытый колодец. Карфалон, начальник пунийского гарнизона, положил оружие и шел к консулу, намереваясь напомнить о дружеских отношениях отцов, но был убит попавшимся навстречу воином. Повсюду происходит избиение как карфагенян, так и тарентинцев, без различия – вооруженных и безоружных. Много также было убито и бруттийцев – или по ошибке, или вследствие давнишней к ним ненависти, или же для уничтожения молвы об измене, чтобы казалось, что Тарент взят вооруженной силой. По прекращении избиения воины разбежались по городу для грабежа. Говорят, было захвачено 30 000 рабов, огромное количество серебра в изделиях и монетах, 83 000 фунтов золота, статуй и картин столько, что число их почти равнялось числу художественных произведений в Сиракузах. Однако Фабий более великодушно, чем Марцелл, отказался от добычи такого рода и на вопрос писца
[927], как он желает распорядиться относительно больших статуй – то были статуи богов, и каждое божество, сохраняя свои отличительные черты, изображено сражающимся, – приказал оставить тарентинцам разгневавшихся на них богов. Затем стена, отделявшая город от крепости, была разрушена и разбросана.
Между тем осаждавшие Кавлонию сдались Ганнибалу. Получив известие об осаде Тарента, он днем и ночью усиленным маршем спешил туда на помощь, но, услыхав о взятии города, сказал: «И римляне имеют своего Ганнибала: та же хитрость, при помощи которой мы взяли Тарент, отняла его у нас». Однако, чтобы не показалось, что он поворотил войско обратно, как беглец, он расположился лагерем на том месте, где остановился, в расстоянии около пяти тысяч шагов от города; пробыв здесь несколько дней, он возвратился в Метапонт. Отсюда он послал в Тарент к Фабию двух жителей Метапонта с письмом от знатнейших лиц этого города взять с консула обещание, что их прежние проступки останутся безнаказанными, если только они выдадут ему Метапонт вместе с пунийским гарнизоном. Считая их сообщение справедливым, Фабий назначил день, в который он подступит к городу, и передал через них письма к их начальникам, которые, однако, были переданы Ганнибалу. Естественно, весьма довольный успехом обмана, в случае если и Фабий поддастся хитрости, Ганнибал расположил засады недалеко от Метапонта. Перед выступлением из Тарента Фабий производил гадания; несмотря на их повторение, знамения не были благоприятны; кроме того, когда он, заклав жертвенных животных, спрашивал совета у богов, гаруспик объявил ему, что дóлжно остерегаться коварства и засад со стороны врагов. Когда он не прибыл к назначенному дню, метапонтийцы снова были посланы к нему, чтобы побудить его не медлить, но были неожиданно схвачены и из страха перед ужасными пытками открыли коварный замысел.
17. В начале того лета, в которое происходили эти события, Эдескон, один из славных испанских предводителей, пришел к Публию Сципиону, который всю зиму употребил на то, чтобы снова снискать расположение варваров Испании отчасти при помощи подарков, отчасти возвращая заложников и пленных. Жена и дети Эдескона находились у римлян, но, помимо этой причины, на него повлияло также и некоторым образом случайное настроение умов, которое склонило всю Испанию от пунийцев на сторону римского владычества. Это же побудило Индибилиса и Мандония, бесспорно первых людей всей Испании, покинуть со всем войском, состоявшим из их земляков, Газдрубала и удалиться на возвышенности, господствующие над его лагерем, откуда по беспрерывным горным цепям они безопасно могли уйти к римлянам. Видя, что этот прирост значительно увеличил силы врагов и убавил пунийские войска и что все они уйдут по тому же направлению, если решительный образ действий не изменит положения, Газдрубал постановил сразиться как можно скорее. Сципион еще более жаждал битвы, как вследствие надежды на благоприятный исход ее, которую усиливали его предыдущие удачи, так особенно потому, что он предпочитал сразиться до соединения войска с одним полководцем и с одним отрядом, а не со всеми вместе. Впрочем, на случай, если бы ему пришлось одновременно сразиться даже с несколькими армиями, он увеличил свои войска одним благоразумным распоряжением: видя, что нет никакой надобности во флоте, так как все берега Испании свободны от пунийского флота, он приказал вытащить в Тарраконе корабли на берег и зачислил моряков в сухопутное войско; в изобилии было и оружие, частью захваченное в Карфагене, частью сделанное после взятия Карфагена, где было заперто такое большое число мастеровых.
С этими войсками Сципион двинулся в начале весны от Тарракона – ибо возвратился уже из Рима и Лелий, без которого он не хотел предпринимать ничего важного, – и направился против врага. Когда он проходил через умиротворенные страны, причем союзники, по пределам которых он шел, сопровождали и принимали его, вышли к нему навстречу со своими войсками также Индибилис и Мандоний. Индибилис говорил от лица обоих, отнюдь не как варвар, нагло и необдуманно, напротив, скорее почтительно и с достоинством: переход к римлянам он старался скорее оправдать, как обусловленный необходимостью, а не хвастался им, будто они воспользовались первым удобным случаем. Они-де знают, что для старых союзников слово «перебежчик» составляет предмет отвращения, а для новых является подозрительным; и они не порицают такой образ действий людей, однако только в том случае, если сущность дела, а не имя порождает взаимную ненависть. Затем он упомянул о своих прежних заслугах по отношению к карфагенским полководцам и, с другой стороны, об их жадности, гордости и всякого рода несправедливостях по отношению и к ним лично, и к их соотечественникам. Ввиду-де всего этого они до сих пор только телом принадлежали карфагенянам, а сердцем они давно уже находятся там, где, как они уверены, уважается законность и естественное право. С мольбой прибегают и к богам те, которые не могут долее переносить насилия и несправедливости людей; они просят Сципиона только о том, чтобы он их переход на сторону римлян не ставил им ни в вину, ни в заслугу: какими он узнает их с этого дня на деле, так пусть он их и ценит.
«Именно так я и поступлю, – ответил римский полководец, – и не буду считать перебежчиками людей, которые не признали законным тот союз, где не священно ни божеское, ни человеческое право». Затем были приведены их жены и дети и возвращены им; от радости они плакали, и в тот день им было оказано гостеприимство, а на следующий день союз был закреплен формально, и они были отпущены, чтобы привести свои войска. С этого времени они располагались лагерем вместе с римлянами, пока, по их указанию, римское войско не подошло к врагу.
