Прежде чем консулы отправились на войну, сенат поручил им озаботиться о том, чтобы плебеи возвратились к полям, так как, благодаря милости богов, война отдалена от города Рима и от Лация и можно безбоязненно жить на полях: было бы весьма странно больше заботиться об обработке земель Сицилии, чем Италии. Но исполнить это народу было совсем нелегко, так как война истребила много свободных земледельцев, в рабах ощущался недостаток, скот был расхищен, а усадьбы или разрушены, или выжжены. Тем не менее, подчинившись влиянию консулов, значительная часть земледельцев вернулась к своим полям. Вопрос же этот был поднят послами Плацентии и Кремоны; они жаловались на то, что их поля разоряются набегами соседних галлов, что большинство колонистов разбежалось, что города их теперь уже не многолюдны, а поля их совсем пусты и безлюдны. Претору Мамилию было поручено защищать эти колонии от неприятелей; а консулы, в силу постановления сената, издали указ о том, чтобы все граждане Кремоны и Плацентии к известному дню возвратились в свои колонии. Затем в начале весны консулы тоже отправились на войну.
Консул Квинт Цецилий принял войско от Гая Нерона, а Луций Ветурий – от пропретора Квинта Клавдия и пополнил его новыми воинами, набранными им самим. Консулы повели войско к Консенции и опустошали ее окрестности; и вот, когда войско было уже обременено добычей, в одном ущелье оно подверглось неожиданному нападению бруттийцев и нумидийских стрелков. Не только добыча, но и сами воины находились в опасности; впрочем, больше было тревоги, чем борьбы: отправленная вперед консулами добыча и легионы, без всяких потерь, достигли вполне безопасных мест. Отсюда они отправились в пределы луканцев; этот весь народ без сопротивления вновь подчинился власти римского народа.
12. Против Ганнибала в этом году не было никаких дел, ибо и сам он не искал сражения под влиянием удара, так недавно нанесенного его отечеству и ему самому, да и римляне не вызывали его, так как он сидел спокойно: такое огромное значение придавали одному только ему, как вождю, хотя все окружавшее его разрушалось. Да и не знаю, не более ли он заслуживал удивления в несчастье, чем в счастье: ведя войну в течение тринадцати лет в неприятельской стране, так далеко от родины, с переменным успехом, с войском, состоявшим не из своих граждан, но представлявшим сброд всех племен, без общих законов, обычаев, языка, различавшихся друг от друга и по наружности, и по одежде, и по оружию, и по обрядам и религиозным верованиям, и имевших почти различных богов, всех их он так удивительно сумел связать общими узами, что не проявилось несогласия между ними самими, не произошло возмущения против полководца; а между тем и денег часто не хватало на жалованье воинам, и не находилось провианта в неприятельской стране, недостаток которого в Первую Пуническую войну вызвал много ужасных столкновений между полководцами и воинами. А кому не покажется удивительным, что не произошло никакого волнения в лагере после гибели войска Газдрубала с вождем, тогда как в них заключалась вся надежда карфагенян на победу, и после того как, отступая в отдаленный уголок Бруттия, Ганнибал очистил остальную Италию? Ведь к прочим невзгодам присоединилось также и то, что вся надежда на продовольствие для войска заключалась только в стране бруттийцев, которая была бы недостаточна для прокормления такого огромного войска, даже если бы была и вся обрабатываема; а в то время большую часть молодежи отвлекала от обработки полей война и сверх того укоренившийся дурной обычай этого племени вести войну путем грабежа. А из Карфагена не приходило никакой помощи, так как там были озабочены мыслью о том, как бы удержать Испанию, как будто бы в Италии все было благополучно.
Дела в Испании в некоторых отношениях имели ту же участь, а в некоторых – совсем иную. Ту же – в том смысле, что карфагеняне, побежденные в битве, потеряв вождя, были оттеснены на край Испании, к самому Океану, иную – в том, что Испания, вследствие характера страны и ее жителей, не только более, чем Италия, но и более, чем всякая другая страна в мире, давала средства к возобновлению войны. Поэтому-то вот она и была первой провинцией, по крайней мере на материке, куда вступили римляне, но покорена она была после всех, в наш только век, под личным предводительством и главным начальством Августа Цезаря. В то время там, в надежде возобновить войну, снова появился из Гадеса Газдрубал, сын Гисгона, величайший и славнейший вождь той войны, после вождей из фамилии Барки, и, произведя набор в дальней Испании с помощью сына Гамилькара, Магона, вооружил до 50 000 человек пехоты и до 4500 всадников. Относительно числа конницы все почти писатели согласны между собой, что же касается пехоты, то некоторые утверждают, что пехотинцев было приведено к городу Сильпии 70 000 человек. Там, на открытых равнинах, расположились два карфагенских вождя, решившись не уклоняться от боя.
13. Когда до Сципиона дошел слух о сформировании такого большого войска, он посчитал, с одной стороны, невозможным только с одними римскими легионами равняться с такою силою неприятеля, не противопоставив, хоть бы для вида, вспомогательные войска варваров, с другой стороны, понимал, что не следует полагаться на эти силы до такой степени, чтобы от их измены, уже послужившей причиной поражения его отца и дяди, могла зависеть его участь. Он отправил вперед Силана к Кулху, царствовавшему над двадцатью восемью городами, чтобы принять от него всадников и пехотинцев, которых тот обещал набрать в течение зимы; сам же он отправился из Тарракона и, присоединяя мимоходом небольшие вспомогательные отряды от союзников, живших по пути, прибыл в Кастулон. Сюда Силан привел союзнические войска, в количестве 3000 пеших и 500 всадников. Отсюда Сципион двинулся со всем войском, как римским, так союзническим, состоявшим из 45 000 пеших и конных воинов, к городу Бекула.
Когда они строили лагерь, на них напали Магон и Масинисса со всей своей конницей и привели бы в замешательство воинов, занимавшихся укреплением лагеря, если бы на напавших внезапно не бросился отряд конницы, скрытый Сципионом за холмом, как будто бы нарочно для того здесь возвышавшимся. Самых храбрых из неприятельских воинов, которые ближе всех подошли к валу и первыми напали на занятых его укреплением, отбили, едва началось сражение. С остальным неприятельским войском, которое выступило под знаменами и в строгом боевом порядке, битва была продолжительнее, и долгое время исход ее оставался сомнительным. Но когда стали подходить на помощь уставшим войскам в большем числе и с новыми силами сначала легковооруженные когорты, снятые с постов, а потом и оторванные от работ воины, которым было приказано взяться за оружие, и когда таким образом из лагеря направлялось в битву уже большое вооруженное войско, то, бесспорно, карфагеняне и нумидийцы обратились в бегство. Сначала уходили они с поля сражения по турмам
[957], нисколько не смешав своих рядов вследствие страха и поспешности; но потом, когда римляне стали сильнее теснить задние ряды карфагенян и невозможно было выдержать этого натиска, совершенно уже забыв о сохранении строя, они бросились врассыпную, спасаясь в бегстве, куда кому было ближе. Хотя вследствие этого сражения римляне значительно ободрились, а неприятели пали духом, однако в продолжение нескольких последующих дней беспрерывно с обеих сторон продолжались стычки конницы и легковооруженных воинов.
