Взвесь, насколько твой замысел похож на образ действий твоего отца. Тот, отправившись в звании консула в Испанию, возвратился из провинции в Италию, чтобы выйти навстречу Ганнибалу, когда тот будет спускаться с Альп; ты же, в то время как Ганнибал находится в Италии, собираешься оставить Италию не потому, чтобы это было полезно для государства, но потому что, по твоему мнению, это принесет тебе славу и почести, подобно тому как было тогда, когда ты, покинув провинцию и войска, не имея на то законного основания и без повеления сената, ты, главнокомандующий народа римского, вверил двум кораблям судьбу государства и величие власти, которые тогда в твоем лице подвергались опасности. Я думаю, что Публий Корнелий избран консулом для государства и для нас, а не лично для него самого, и что войска набраны для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, подобно царям, высокомерно таскали их, куда им вздумается».
43. Речь Фабия, приноровленная к обстоятельствам, а также его авторитет и слава о неизменно присущем ему благоразумии произвели глубокое впечатление на значительную часть сената и особенно на старейших его членов, и большее число лиц восхваляло план старца, чем отвагу юноши; тогда Сципион, говорят, сказал следующую речь: «И сам Квинт Фабий, сенаторы, в своей речи упомянул о том, что в выраженном им мнении можно заподозрить недоброжелательство; в подобной вещи сам я не осмелился бы уличать такого великого мужа, но им это подозрение – будь то промах речи или дела – вовсе не опровергнуто. Ведь он, с целью смыть обвинение в зависти, так превознес в своей речи свою службу и славу военных подвигов, словно мне грозит соперничеством каждый последний римлянин, а не он, который, возвеличившись среди прочих граждан – я не скрываю, что и я стремлюсь к этому, – не желает приравнять меня к себе. Так изобразил он себя старцем, свершившим уже все земное, а меня считает по возрасту моложе даже своего сына, словно страстное желание славы простирается не дольше предела человеческой жизни и самая большая часть ее не делается достоянием истории и потомства. Я знаю наверное, что всем великим людям случается сравнивать себя не только со славными мужами своего времени, но и всех веков. Я, по крайней мере, не скрываю, Квинт Фабий, своего желания не только достигнуть твоей славы, но даже – не рассердись на меня за это! – если возможно, превзойти ее. Пусть же ни в тебе по отношению ко мне, ни во мне по отношению к младшим по возрасту не живет чувство нежелания того, чтобы какой-нибудь гражданин сделался нам равным; ведь это было бы пагубно не только для тех, которым мы завидуем, но даже и для государства и почти для всего человеческого рода.
Он указал на то, какой огромной опасности подвергнусь я, если переправлюсь в Африку, так что, по-видимому, его тревожит не только судьба государства и войска, но также и моя. Откуда это появилась вдруг такая забота обо мне? Когда отец мой и дядя были убиты, когда два войска их были почти совершенно истреблены, когда утеряны были Испании, когда четыре пунийских войска и четыре полководца все держали в страхе перед их оружием, когда напрасно искали для этой войны полководца и никто не выступил, кроме меня, никто не осмелился открыто заявить об этом, когда мне, двадцатичетырехлетнему юноше, римский народ вручил военную власть, – то почему это тогда никто не говорил о моей молодости, о силе неприятелей, о трудности войны и о только что разразившемся над головой отца и дяди несчастье? Или теперь в Африке случилось какое-нибудь большее несчастье, чем тогда в Испании? Или теперь в Африке больше войск, больше полководцев и они лучше, чем тогда были в Испании? Или возраст мой тогда был более зрел для ведения войны, чем теперь? Или с карфагенянами удобнее вести войну в Испании, чем в Африке?
Легко, после того как разбиты и обращены в бегство четыре пунийских войска, после того как столько городов или взяты штурмом, или страхом вынуждены сдаться, после того как все вплоть до Океана совершенно укрощено, столько царьков, столько диких племен, после того как вся Испания возвращена и не остается никакого следа от войны, легко умалять мои подвиги; так же, право, легко, как, в случае моего возвращения из Африки победителем, умалять то самое, что теперь, из желания удержать меня, так преувеличивают и изображают таким страшным. Он говорит, что в Африку нет доступа, что не открыто ни одной гавани; он указывает на то, что Марк Атилий был взят в плен в Африке, как будто Марк Атилий потерпел неудачу сейчас же по прибытии в Африку, и не вспоминает о том, что этому самому столь несчастному полководцу все-таки были открыты гавани Африки, что в первый год войны он совершил отменные подвиги и, сколько это относится до карфагенских полководцев, оставался непобедимым до конца. Итак, этим примером ты меня ничуть не запугаешь. Если бы это поражение случилось в настоящую войну, а не в предшествовавшую, недавно, а не сорок лет назад, то почему бы мне меньше было оснований переправиться в Африку после пленения Регула, чем в Испанию после убиения Сципионов? Я не желал бы допустить, что лакедемонянин Ксантипп рожден на большую радость для Карфагена, чем я для своей родины, и моя уверенность усиливалась бы во мне тем самым, что мужество одного человека может иметь столько значения. И даже приходится выслушивать рассказ об афинянах, которые, оставив войну в Аттике, безрассудно отправились в Сицилию. Итак, почему же, раз есть время рассказывать греческие басни, ты не говоришь скорее о том, как Агафокл, сиракузский царь, переправился в ту же самую Африку, когда Сицилию так долго угнетала война с пунийцами, и этой мерой перенес войну туда, откуда она появилась.
44. Но какая нужда доказывать отдаленными по времени и чужеземными примерами, какое значение имеет, сам ли наводишь страх на неприятеля и, отклонив от себя опасность, доводишь другого до критического положения? Может ли быть какой-нибудь пример более веский и более наглядный, чем сам Ганнибал? Большая разница, опустошаешь ли чужие земли или видишь, как твои жгут и опустошают; больше отваги бывает у того, кто причиняет опасность, чем у того, кто ее отражает. К тому же неизвестное наводит большой страх, сильные и слабые стороны врагов ты можешь увидеть на близком расстоянии, проникнув в их пределы. Не надеялся Ганнибал на то, что на его сторону в Италии перейдет столько народов, сколько перешло после поражения при Каннах. Насколько менее крепко и устойчиво все в Африке у карфагенян – ненадежных союзников, суровых и гордых повелителей? Притом, даже покинутые союзниками, мы держались нашими силами – римскими воинами; у карфагенян же вовсе нет войска, состоящего из граждан, у них лишь наемные воеводы, африканцы и нумидийцы, в высшей степени склонные по своему характеру к измене. Только бы здесь ни минуты мне не промедлить; одновременно услышите вы и о том, что я переправился и что война в Африке в полном разгаре, что Ганнибал всячески старается покинуть Италию и что Карфаген в осаде; ждите более радостных и более частных известий из Африки, чем вы получали из Испании. Эти надежды внушает мне счастье римского народа, боги – свидетели нарушения врагом союзного договора, цари Сифак и Масинисса, на верность которых я так буду полагаться, что буду вполне обеспечен от их вероломства.
Многое, что теперь, по дальности расстояния, не видно, откроет нам война. Долг истинного мужа и полководца пользоваться счастьем, когда оно дается в руки, и приспособлять к плану своих действий то, что представит случай. Я буду иметь противником, Квинт Фабий, равного, кого ты предназначаешь мне – Ганнибала. Но пусть лучше я его увлеку, чем он меня удержит; я заставлю его сражаться на его земле, и наградой за победу лучше будет Карфаген, чем полуразрушенные крепостцы бруттийцев. Ты боишься, чтобы в то время пока я переправляюсь, пока высаживаю войско в Африке, пока двигаюсь с лагерем к Карфагену, государство не потерпело какого-нибудь ущерба, от которого ты, Квинт Фабий, сумел его оградить, когда Ганнибал носился победителем по всей Италии; но смотри, не позорно ли утверждать, что, когда Ганнибал уже ослаблен и почти разбит, не может постоять за государство консул Марк Лициний, храбрейший муж, который не брал жребия на такую отдаленную провинцию только для того, чтобы, состоя верховным жрецом, иметь возможность участвовать в священнодействиях.
