Сначала рисковали выезжать вперед с аванпостов для рекогносцировок с безопасного места только по несколько всадников, но, прогнанные метанием дротиков, они убегали назад к своим. Затем начались набеги с той и другой стороны и, так как раздражение воспламеняло отбитых, то всадники стали подходить все в большем числе, а это и есть средство возбудить конницу на бой, когда у победителей надежда на успех, а у побежденных – раздражение увеличивает число сражающихся.
Так случилось и тут: сражение начали несколько всадников, но в пылу боя увлечена была в конце концов вся конницая с обеих сторон. И пока происходило исключительно сражение конников, с трудом можно было выдерживать толпу масесулиев, так как Сифак пускал их в дело огромными полчищами; но затем, когда римские пехотинцы, неожиданно пробежав между своими конными отрядами, дававшими им дорогу, образовали неподвижную боевую линию и удержали нападавшего врассыпную неприятеля, то сначала варвары стали придерживать лошадей, а потом, сбитые с толку непривычным родом сражения, начали останавливаться и почти приходить в смятение, наконец стали отступать не только перед пехотой, но не могли устоять даже и против конницы, ободряемой поддержкой пехоты. Уже и знамена легионов начали приближаться. Тут-то масесулии не только не выдержали первого натиска, но не вынесли даже вида знамен и оружия: так сильно подействовали на них – воспоминание ли о прежних поражениях или же ужас перед настоящим их положением.
12. В то время Сифак подъехал к неприятельским отрядам – подвергая себя опасности, он пытался остановить бегство, вызвав в своих чувство стыда, но лошадь его была тяжело ранена, и он упал; тотчас его окружили, взяли в плен и живым притащили к Лелию, обрадовав тем больше всех Масиниссу.
Цирта была столицей царства Сифака, и туда направилась огромная масса людей. Потеря убитыми в этой битве не соответствовала значению победы, так как сражение вела исключительно конница: пало не больше 5000 человек, взято в плен меньше половины этого числа при нападении на лагерь, куда устремилась толпа, пришедшая в ужас от потери своего царя. Мисинисса говорил, что в настоящее время для него приятнее всего победителем увидать свое наследственное царство, возвращенное ему после такого значительного промежутка времени, но ни при счастье, ни при несчастье медлить некогда. Если Лелий позволит ему отправиться вперед с конницей и скованным Сифаком, то он, воспользовавшись всеобщим замешательством, вызванным страхом, завладеет всем; Лелий же с пехотой может следовать за ним небольшими переходами. С согласия Лелия, прибыв раньше в Цирту, он приказывает вызвать к себе для переговоров знатнейших граждан. Так как те не знали о несчастье, постигшем царя, то ни рассказы о совершившихся событиях, ни угрозы, ни убеждения не оказывали на них никакого действия до тех пор, пока им не показали скованного царя. Тогда-то, при виде такого позорного зрелища, поднялся общий вопль, причем одни под влиянием страха покинули стены, другие, тут же решив искать милости у победителя, открыли ворота. И Масинисса, поставив вооруженные отряды у ворот и важнейших пунктов городской стены с целью закрыть все пути к бегству, пришпорил коня и поскакал к царскому дворцу, чтобы завладеть им.
При входе в преддверие, на самом пороге встречает его Софониба, жена Сифака, дочь пунийца Газдрубала. 3аметив в толпе вооруженных воинов Масиниссу, выдававшегося среди других как своим вооружением, так и всем своим внешним видом, она догадалась, что это царь – как и было на самом деле, – и пала к его ногам. «Боги, твои доблесть и счастье, – говорила она, – даровали тебе полную власть над нами. Но если пленнице позволительно возвысить голос мольбы перед тем, во власти которого ее жизнь и смерть, если позволено ей коснуться его колен и победоносной десницы, то я прошу и умоляю тебя именем величия царской власти, которое недавно принадлежало и нам, именем нумидийского племени, которое когда-то было у тебя общим с Сифаком, именем богов этого дворца, которые пусть примут тебя сюда при более благоприятных предзнаменованиях, чем те, при каких они отправили отсюда Сифака, окажи мне, умоляющей, следующую милость: сам поступи со своею пленницей, как душа твоя желает; но не допусти, чтобы какой-нибудь римлянин распоряжался мною с надменностью и жестокостью. Будь я лишь женою Сифака, так и тогда я предпочла бы предать себя на волю нумидийцу, уроженцу той же Африки, как и я, чем инородцу и чужеземцу; но ты сам понимаешь, чего должна ожидать от римлянина карфагенянка, да еще дочь Газдрубала! Если нет в твоей власти никакого другого средства, то, умоляю и заклинаю тебя, – убей меня и тем спаси от произвола римлян!»
Поразительно красивая, она была тогда в поре самой цветущей молодости; поэтому, когда, то обнимая его колена, то хватая его за правую руку, она вымаливала обещание не выдавать ее какому-нибудь римлянину и речь ее походила уже скорее на ласки, чем на мольбы, – то сердце победителя не только прониклось состраданием, но страстный, как вообще все нумидийцы, победитель воспылал любовью к своей пленнице. Протянув правую руку в знак того, что исполнит ее просьбу, Масинисса вступил во дворец. Тут он стал размышлять о том, как привести в исполнение данное обещание. Не находя возможности разрешить это затруднение, он, под влиянием любовной страсти, решается на поступок необдуманный и неприличный; неожиданно он отдает приказание приготовиться к свадьбе в тот же самый день, чтобы отнять у Лелия и у самого Сципиона всякую возможность поступить, как с пленницей, с тою, которая будет уже женой Масиниссы. По совершении брака прибыл Лелий и не только не скрыл своего неодобрения, но сначала хотел было даже стащить Софонибу с брачного ложа и вместе с Сифаком и остальными пленными отправить ее к Сципиону. Однако затем, уступив просьбам Масиниссы – предоставить на усмотрение Сципиона решить вопрос, судьбу какого из двух царей должна разделить Софониба, он, отправив Сифака и пленных, покорил при содействии Масиниссы остальные города Нумидии, которые были заняты царскими гарнизонами.
13. Когда получено было известие о том, что Сифака ведут в лагерь, то толпа воинов высыпала отовсюду, точно смотреть на триумф. Впереди шел он сам в оковах, а за ним следовала толпа знатных нумидийцев. Тут каждый, насколько мог, старался преувеличить могущество Сифака и славу его народа, возвышая тем значение своей победы. «Это тот знаменитый царь, – говорили они, – величию которого два могущественнейших в мире народа, римляне и карфагеняне, придавали такое значение, что римский главнокомандующий Сципион, с целью искать его дружбы, оставил испанскую провинцию и армию и на двух пентерах приехал к нему в Африку, а пунийский главнокомандующий Газдрубал не только приехал в его царство, но даже выдал за него свою дочь. В одно время в его руках были два главнокомандующих – карфагенский и римский. Подобно тому как обе стороны испрашивали благоволения бессмертных богов, принося им жертвы, так точно обе стороны одинаково добивались его дружбы. Уже его могущество было громадно, и, изгнав Масиниссу из царства, он довел его до того, что тот спасал свою жизнь только ложными слухами о своей смерти, скрываясь в потаенных местах, живя, подобно диким зверям, грабежом».
Такими речами превозносила царя окружавшая его толпа, пока его не ввели в палатку к Сципиону. Взволновало Сципиона как сравнение прежнего положения этого человека с настоящей его судьбой, так и воспоминание о радушном приеме, о пожатии рук, о заключении союзного договора от имени государства и от своего имени. То же самое придало смелости и Сифаку в разговоре с победителем. Ибо на вопрос Сципиона, о чем он думал, не только отказавшись от союза с римлянами, но даже сам выступив против них войною, он откровенно признавался, что в то время сделал ошибку и поступил безумно, но только не тогда, когда он взялся за оружие против римского народа; то был уже конец его ослепления, а не начало; тогда он потерял рассудок, тогда выбросил из головы мысль о святости личной дружбы и государственных договоров, когда принял в свой дом карфагенскую женщину. От брачных же факелов сгорел его царский дворец, эта фурия и язва всякими чарами ослепила его, лишила рассудка и успокоилась только тогда, когда сама, своими руками, надела на него преступное оружие против гостя и друга. Однако же ему, погибшему и угнетенному, служит утешением в несчастье то, что он видит, как та же самая язва и фурия перешла в дом и к пенатам его злейшего врага: Масинисса не благоразумнее и не постояннее Сифака – а по молодости своей он еще опрометчивее; во всяком случае, своей женитьбой он обнаружил большее неразумие и бóльшую невоздержность.
