14. Хотя Сифак высказал это не только под влиянием ненависти к врагу, но также и под влиянием ревности, представляя себе предмет своей страсти во власти соперника, однако же он сильно встревожил душу Сципиона. И действительно, обвинения Сифака подтверждались тем, что брак устроен был быстро, почти во время военных действий, причем Масинисса не посоветовался с Лелием и не дождался его, и той безрассудной поспешностью, с какой он в тот же день, в который увидал пленницу-врага, принял ее в законные супруги и совершил брачный обряд перед пенатами своего врага; и тем противнее казался Сципиону этот поступок, что сам он в Испании, несмотря на юношеский возраст, не прельстился красотою ни одной пленницы.
Среди этих размышлений Сципиона подошли Лелий и Масинисса. Приняв их обоих одинаково благосклонно и в присутствии всего военного совета осыпав их необыкновенными похвалами, он отвел затем Масиниссу в сторону и обратился к нему со следующей речью: «Я полагаю, Масинисса, что ты видел во мне некоторые достоинства, когда сначала в Испании приходил ко мне для заключения дружбы, а затем в Африке вверил мне самого себя и все свои надежды. Однако из тех достоинств, ради которых ты, по-видимому, счел нужным искать моей дружбы, нет ни одного, которым я мог бы похвалиться так, как могу похвалиться умеренностью и воздержностью в наслаждениях. Вот эту-то добродетель мне и хотелось бы, Масинисса, чтобы ты присоединил к прочим твоим доблестям. Верь мне – в нашем возрасте не столько опасны вооруженные враги, сколько окружающие нас отовсюду наслаждения. Кто обуздал и укротил их воздержанием, тот приобрел себе бóльшую славу и бóльшую победу, чем мы с тобою, победив Сифака. Я с удовольствием вспоминаю о твоих энергичных и мужественных подвигах, совершенных в мое отсутствие; что же касается остальных твоих поступков, то я желал бы лучше, чтобы ты подумал о них сам, а не краснел бы, когда буду говорить о них я. Под главным начальством римского народа Сифак побежден и взят в плен; поэтому сам он, его жена, его царство, земли, города, жители их, наконец все, что принадлежало Сифаку, составляет добычу римского народа; и царя, и его жену, если бы она и не была карфагенской гражданкой, если бы мы и не видели ее отца главнокомандующим врагов, следовало бы отправить в Рим, и от усмотрения сената и народа римского зависит произнести приговор над тою, которая, как говорят, оттолкнула от нас царя-союзника и погнала его на безумную войну. Побори свое сердце! Не омрачай твоих многочисленных достоинств единственным пороком и не подрывай признательности к стольким твоим заслугам поступком, не оправдываемым причиной, побудившей к нему».
15. Когда Масинисса выслушивал эту речь, он не только покраснел, но даже прослезился; сказал, что он, конечно, не нарушит воли главнокомандующего, и попросил принять во внимание, насколько позволяет дело, данное им необдуманно обязательство: ведь он обещал не передавать ее ни в чью власть, – он в смятении ушел из претория в свою палатку. Там, удалив свидетелей, он довольно долго просидел, часто вздыхая и стенал, что легко могли слышать люди, стоявшие вокруг палатки; наконец, с ужасным стенаньем, он призывает к себе верного раба, у которого на сохранении, по обычаю царей, держал яд на случай неожиданных превратностей судьбы, и приказывает смешать яд в кубке и отнести к Софонибе, при этом передать ей, что Масинисса охотно исполнил бы свое первое обещание, которое должен был бы исполнить, как муж по отношению к жене; но так как сильные люди отнимают у него возможность поступить по своему усмотрению, то он исполняет второе обещание – не допустить, чтобы она живою попала в руки римлян. Пусть она, помня об отце-главнокомандующем, об отечестве, о двух царях, за которыми была замужем, сама позаботится о своей участи.
Когда служитель прибыл к Софонибе с такой вестью, неся вместе с тем яд, то она сказала: «Я с благодарностью принимаю брачный подарок, если муж ничего больше не мог сделать для своей жены; однако же передай царю, что мне лучше было бы умереть, если бы я не выходила замуж, когда мне грозила смерть». С какой же твердостью сказала она эти слова, с таким бесстрашием, без малейших признаков волнения, приняла кубок и выпила его.
Когда доложили об этом Сципиону, то он, боясь, как бы пылкий юноша с горя не сделал чего-нибудь над собою, тотчас же пригласил его к себе и то утешал его, то слегка журил за то, что он один необдуманный поступок загладил другим таким же, и принял более суровое решение, чем было необходимо. На другой день, желая отвлечь ум юноши от мыслей, волновавших его в то время, он взошел на трибунал и приказал созвать воинов на собрание. Здесь, прежде всего назвав Масиниссу царем и осыпав его самыми лестными похвалами, он наградил его золотым венком, золотой чашей, курульным креслом, жезлом из слоновой кости, богато расшитой тогой и туникой, украшенной узорами в виде пальмовых листьев. К этому он присоединил почетное объяснение, что у римлян нет ничего великолепнее триумфа, а у триумфаторов нет более пышных украшений, чем те, достойным которых римский народ счел Масиниссу, одного только из всех чужеземцев. Затем он восхвалил также и Лелия и наградил его золотым венком. Одарены были и другие воины, сообразно заслугам каждого. Эти почести успокоили душу царя, и в нем возросла надежда в скором времени овладеть всей Нумидией, по устранении Сифака.
16. Отослав Лелия с Сифаком и другими пленниками в Рим – с ними отправились и послы Масиниссы, – сам Сципион переносит лагерь обратно к Тунету и доводит до конца начатые им раньше укрепления. Карфагеняне, охваченные не только кратковременной, но и необоснованной радостью по случаю довольно удачного на этот раз нападения на флот, совершенно пали духом при известии о пленении Сифака, на которого они возлагали чуть ли не больше надежд, чем на Газдрубала и свое войско. Не слушая уже более ни одного сторонника войны, они отправляют в качестве послов тридцать знатнейших лиц из среды старейшин просить мира. Это был у них весьма чтимый совет, представлявший собою величайшую силу, руководившую даже решениями самого сената. По прибытии в римский лагерь, а затем в преторий, они, согласно своему обычаю челобитчиков, пали ниц, заимствовав, вероятно, этот обычай из той страны, откуда они вели свое происхождение. Такому унизительному их поведению соответствовала и речь их, так как они не оправдывались, а сваливали всю вину на Ганнибала и сторонников его могущества. Они просили пощады городу, который уже дважды, по безрассудству граждан, стоял на краю гибели, и который останется невредимым вторично по милости врага. Римский народ, говорили они, стремится к господству над побежденными врагами, а не к гибели их; пусть он приказывает что угодно: они готовы быть покорными рабами.
Сципион отвечал, что он прибыл в Африку в надежде вернуться домой с победой, а не с миром, и что его надежду усилил удачный исход войны; тем не менее, хотя победа почти в его руках, он не отказывается от мира, чтобы все народы знали, что римский народ и предпринимает и оканчивает войны, руководясь справедливостью. Условия мира он-де назначает следующие: возвращение пленных, перебежчиков и беглых рабов, удаление войск из Италии и Галлии, отказ от притязаний на Испанию, очищение всех лежащих между Испанией и Африкой островов, выдачу всех военных кораблей, кроме двадцати, доставить 500 000 модиев пшеницы и 300 000 модиев ячменя. Относительно того, какую сумму денег потребовал Сципион, источники очень несогласны: в одних я нахожу, что потребовано было 5000 талантов, в других – 5000 фунтов серебра, в третьих – двойное жалованье воинам. «Угодно ли вам принять мир на этих условиях, – сказал Сципион, – вам будет дано три дня для обсуждения. В случае согласия, заключите со мною перемирие, а в Рим отправьте послов к сенату». Отпущенные с такими словами карфагеняне признали необходимым не отвергать никаких условий мира, так как они старались выиграть время, пока Ганнибал переправится в Африку; ввиду этого они отправили одних послов к Сципиону для заключения перемирия, а других в Рим просить мира. Последние для вида вели с собою немного пленников, перебежчиков и беглых рабов, чтобы легче было добиться мира.
