В одном только не было согласия: сенат и консулы полагали всю надежду на оружие, а народ все предпочитал войне. Консулами были уже Спурий Навтий и Секст Фурий
[203]. Когда они делали смотр легионам и распределяли отряды по стенам и другим пунктам, где казалось необходимым иметь сторожевые посты и караулы, их сперва напугала мятежным криком огромная толпа, требовавшая мира, а затем заставила созвать сенат и сделать доклад относительно отправления послов к Гнею Марцию. Сенаторы согласились с докладом, когда убедились, что мужество плебеев поколебалось; но отправленные к Марцию послы с просьбой о мире принесли суровый ответ: переговоры возможны, если вольскам будут возвращены поля; если же они хотят спокойно пользоваться добытым на войне, то он, помня об обиде, нанесенной ему гражданами, и о гостеприимстве друзей, постарается доказать, что изгнание раздражило, а не сокрушило его. Когда те же лица вновь были посланы, то их не пустили в лагерь. Рассказывают, что ходили в неприятельский лагерь с просьбами и жрецы в своих священных одеждах; но и они не более, чем послы, имели успех.
40. Тогда матроны толпой собираются к матери Кориолана Ветурии и его жене Волумнии. Было ли то следствием общественного рвения или страха женщин, я не нахожу точных известий; во всяком случае они добились того, что и Ветурия, женщина преклонных лет, и Волумния, неся с собою двух своих маленьких сыновей от Марция, пошли в неприятельский лагерь, и так как мужи не в состоянии были защищать город оружием, то женщины попытались защитить его мольбами и слезами.
Когда они пришли к лагерю и Кориолану было возвещено, что явилась большая толпа женщин, то сперва, при виде женских слез, он обнаружил еще большее упорство, так как остался бесчувственным перед величием государства при появлении послов и перед святыней, представшей пред его взорами и умом, при прибытии жрецов. Затем один из приближенных, узнав среди других объятую горем Ветурию, стоявшую между невесткой и внуками, сказал: «Если меня не обманывают глаза, то тут твоя мать, жена и дети». Тогда Кориолан, приведенный в замешательство, почти как безумный, побежал со своего места навстречу матери с распростертыми объятиями; но эта женщина, сменив мольбы на гнев, сказала: «Прежде чем принять объятия, позволь мне узнать, к врагу или к сыну я пришла, пленница или мать я в твоем лагере. К тому ли влекла меня долгая жизнь моя и несчастная старость, чтобы я видела тебя сперва изгнанником, а потом врагом? Ты мог опустошать эту землю, которая родила и вскормила тебя? В каком бы враждебном и угрожающем настроении ты ни пришел сюда, неужели твой гнев не пал при вступлении в эти пределы? В виду Рима не пришло тебе на мысль: “За этими стенами мой дом и пенаты, мать, жена и дети?” Итак, если бы я не родила, то Рим не был бы в осаде; если бы у меня не было сына, то я умерла бы свободною в свободном отечестве. Но мне уже не осталось ничего более позорного для тебя и более прискорбного для меня, и если я весьма несчастна, то ненадолго; ты подумай об этих, которых, в случае твоего упорства, ждет или преждевременная смерть, или продолжительное рабство!» Затем объятия жены и детей, вопль всей толпы женщин, оплакивавших себя и отечество, сломили наконец решимость этого мужа. Обняв своих, он отпускает их, а сам отодвигает лагерь от города.
Рассказывают, что, когда войска были уведены из римской области, то вследствие негодования на его поступок он погиб – по одним одной, а по другим – другой смертью. У Фабия, древнейшего писателя, я нахожу известие, что он дожил до старости; по крайней мере, по его рассказу, на склоне дней он часто повторял, что для старика изгнание еще гораздо тяжелее. Римские мужи не лишили женщин должной им похвалы – столь чуждо было тому времени стремление порочить чужую славу! – и даже для увековечения этого события, соорудили и освятили храм Женскому Счастью
[204].
Затем, присоединив эквов, вольски вернулись в римскую область, но эквы не согласились признавать долее вождем Аттия Туллия; из спора, вольски или эквы должны дать вождя соединенному войску, возник раздор, а затем ожесточенная битва. Тут судьба римского народа истребила два неприятельских войска в битве, столь же гибельной, сколь и упорной.
Консулами стали Тит Сициний и Гай Аквилий [487 г.]. На долю Сициния выпала борьба с вольсками, на долю Аквилия – с герниками
[205], тоже взявшимися за оружие. В том году герники были окончательно побеждены; борьба с вольсками ничего не решила.
41. Затем консулами стали Спурий Кассий и Прокул Вергиний [487 г.]. С герниками заключен был договор; две трети полей у них было отнято
[206].
Половину их консул Кассий полагал отдать латинам, а половину плебеям. К этому дару он хотел присоединить часть общественного поля, с упреком указывая, что оно, будучи собственностью государства, находится в руках частных лиц
[207]. Многим патрициям, состоявшим владельцами этой земли, такая мера грозила опасностью для их благосостояния. Но беспокоились они и за государство, полагая, что своею щедростью консул создает себе могущество, опасное для свободы. Тогда в первый раз опубликован был аграрный законопроект, обсуждение которого в последующее время до наших дней всегда сопровождалось великим потрясением государства.
Этой раздаче воспротивился другой консул, опираясь на сенат и встречая противодействие со стороны части плебеев, которые сперва начали роптать, что дар этот теряет цену, став общим для граждан и союзников; затем они неоднократно слышали в собрании как бы пророчества консула Вергиния, что предлагаемый товарищем дар гибелен, что эти поля приведут их будущих владельцев к рабству, что они открывают путь к царской власти. С какой стати, в самом деле, было привлекать сюда же союзников и латинское племя? Какая иная цель была возвращать третью часть отнятого поля герникам
[208], недавно бывшим врагами, как не та, чтобы эти народы вместо Кориолана считали вождем Кассия? И уже противник, мешавший проведению аграрного закона, стал делаться популярным. Затем оба консула наперерыв друг перед другом стали угождать народу. Вергиний заявлял, что он допустит отвод полей лишь в том случае, если он будет произведен только римским гражданам; Кассий, стремившийся раздачей полей заслужить симпатию и союзников и потому не особенно угодивший гражданам, желая склонить их на свою сторону иным даром, приказал разделить народу деньги, вырученные от продажи сицилийского хлеба. Но плебеи отвергли этот дар, считая его не чем иным, как наличной платою за царскую власть, – до такой степени, вследствие зародившегося подозрения в домогательстве царской власти, граждане презирали в душе его подарки, точно все у них было в изобилии.
