Или мы должны раскаиваться в наказании кампанцев, на которое даже они сами не могут пожаловаться? За этих людей мы вели войну с самнитами почти в продолжение семидесяти лет с большими для себя потерями; их самих мы соединили с собой сначала посредством договора, затем предоставив им права вступать в брак и в родство, наконец даровав им права гражданства; а они первые из всех народов Италии в тяжелое для нас время, умертвив позорным образом наш гарнизон, отпали к Ганнибалу; затем, негодуя на то, что мы осадили их, послали Ганнибала штурмовать Рим. Если бы ни сам город и никто из этих людей не оставался в живых, то кто мог бы выразить негодование на то, что с ними поступлено более жестоко, чем они заслужили? Из них большее число сами себя лишили жизни вследствие сознания своих преступлений, чем казнены нами. У прочих мы отняли город и поле, но отняли так, что дали им поле и место для жительства, оставили неповинный город стоять невредимым, так что кто посмотрит на него теперь, не найдет в нем никаких следов штурма и завоевания. Но к чему я говорю о Капуе, когда побежденному Карфагену мы даровали мир и свободу? Больше следует опасаться того, как бы мы, слишком легко прощая побежденных, этим самым не подстрекали большее число их пробовать счастье в войне против нас. Это пусть будет сказано в нашу защиту и против Филиппа, о домашних убийствах которого, об истреблении родственников и друзей, о произволе, более бесчеловечном, чем его жестокость, вы знаете тем лучше, чем ближе живете к Македонии. Что касается вас, этолийцы, то мы ради вас начали с Филиппом войну, а вы, ничего не сказав нам, заключили с ним мир. Может быть, вы скажете, что, так как мы были заняты Пунической войной, то вы из страха приняли условия мира от того, кто был в ту пору более могуществен; а мы заявляем, что, будучи заняты более важными делами, мы тоже оставили войну, прекращенную вами. Теперь же и мы по милости богов окончили Пуническую войну и все свои силы сосредоточили на Македонии, и вам представляется случай восстановить с нами дружбу и союз, если вы не предпочитаете скоре погибнуть с Филиппом, чем победить вместе с римлянами».
32. Когда это было сказано римлянином и все склонялись на сторону римлян, претор этолийский Дамокрит, подкупленный, как гласит молва, Филиппом, нисколько не становясь ни на ту, ни на другую сторону, сказал, что ничто так не вредит важным решениям, как поспешность; так как быстро составленное решение не может быть ни взято назад, ни заново составлено, то наступает скоро раскаяние, но слишком позднее и бесполезное. Время же обсуждения этого вопроса, зрелости которого он считает нужным ждать, уже теперь может быть установлено таким образом: так как законы запрещают решать вопрос о мире и войне иначе, как на Общеэтолийском и Пилейском собраниях
[1017], то пусть тотчас будет сделано постановление, чтобы претор без обмана, когда пожелает вести переговоры о мире и войне, созвал собрание и всякое решение того собрания пусть будет так же законно, как если бы оно было сделано на Общеэтолийском или Пилейском собраниях.
Когда таким образом послы были отпущены, а вопрос оставался открытым, он говорил, что прекрасно позаботились о народе, ибо союз будет заключен с тем, на чьей стороне будет перевес военного счастья. Это происходило в собрании этолийцев.
33. Филипп деятельно готовился к войне на суше и на море; морские силы он стягивал к Деметриаде, в Фессалию. Полагая, что Аттал и римский флот двинутся от Эгины в начале весны, он назначил начальником флота и приморской области Гераклида, который был и в предыдущие годы, а сам занялся подготовкой сухопутных войск и был уверен, что он отвлек от римлян двух союзников: с одной стороны – этолийцев, с другой – дарданов, так как сын его Персей запер ущелье, открывающее доступ к Пелагонии тем и другим. Консул же не готовился, но уже вел войну. Он шел с войском по области дассаретиев, везя нетронутым тот хлеб, который взял с зимних квартир, так как поля доставляли, что было нужно воинам. Города и села частью сдавались по желанию, частью из страха; некоторые пункты были завоеваны силой, а некоторые находили покинутыми, так как жители убегали на близлежащие горы. Под Ликном, близ реки Бев, консул расположился лагерем. Оттуда он посылал за фуражом к житницам дассаретиев. Филипп видел опустошение всех окрестных мест и сильный страх людей, но, не зная хорошенько, куда направился консул, послал отряд конницы разведать, в какую сторону враги направили путь. Такое же недоумение было и у консула: он знал, что царь двинулся с зимних квартир, но куда он пошел, не знал. И он для разведки отправил всадников. Эти два отряда, долгое время проблуждав, вследствие незнания путей по области дассаретиев, наконец с разных сторон съехались на одну дорогу. Оба отряда, как только услыхали вдали шум, производимый людьми и лошадьми, не обманулись, что это приближаются враги. Итак, прежде чем увидеть друг друга, они привели в порядок коней и оружие, а как только увидали врага, то без замедления вступили в бой. Случайно совершенно равные по числу и по доблести, как отборные с той и другой стороны, они несколько часов сражались одинаково. Вследствие утомления людей и коней сражение было прекращено, но победа осталась нерешенной. Македонских всадников пало 40, римских 35. Однако ни македоняне царю, ни римляне консулу не могли донести ничего более достоверного о том, в какой стороне находится неприятельский лагерь. Это сделалось известным через перебежчиков, которые по легкомыслию во всех войнах дают возможность узнавать о положении дел у неприятелей.
34. Филипп полагал, что если он позаботится о похоронах всадников, павших в этой схватке, то приобретет любовь своих, и они с большей готовностью будут рисковать жизнью за него; поэтому он приказал принести их в лагерь, чтобы все видели погребальные почести. Но нет ничего до такой степени неизвестного и трудно поддающегося определению, как настроение толпы: что, казалось, сделает воинов более готовыми вступать во всякое сражение, то навело на них страх и апатию. Привыкши сражаться с греками и иллирийцами и видеть раны, нанесенные метательными копьями, стрелами и редко – пиками, теперь, видя изуродованные испанскими мечами тела, отсеченные вместе с плечами руки, отрезанные вместе со всей шеей головы, открытые внутренности и другие отвратительные раны, они с ужасом представляли себе вообще, против какого оружия, против каких людей им предстоит сражаться. Даже на самого царя, еще не вступавшего в настоящее сражение с римлянами, напал страх. Итак, отозвав сына и отряд, находившийся в ущелье Пелагонии, чтобы этими силами увеличить свое войско, он открыл путь в Македонию Плеврату и дарданам. Сам с 20 000 пехотинцев и 2000 всадников по указанию перебежчиков отправился к неприятелю и укрепил холм близ Атака валом и рвом немного более чем в тысяче шагов от римского лагеря. Смотря на лежащий внизу лагерь, он, говорят, удивлялся и общему виду его, и отдельным частям, занятым рядом палаток и проходами, и сказал, что такой лагерь никто не может считать принадлежащим варварам. Два дня консул и царь, наблюдая друг за другом, держали своих воинов за валом; на третий день римлянин вывел все войска для сражения.
