17. Затем снова приступили к осаде Кариста; еще до высадки войска на берег с кораблей все жители, оставив город, сбежались в крепость. Отсюда отправили послов просить у римлян снисхождения: горожанам немедленно дарована была жизнь и свобода; за каждого же македонянина назначен был выкуп в триста монет
[1034], и притом с условием, чтобы они удалились, сдав оружие. Выкупленные за эту сумму, они безоружными переправились в Беотию. Таким образом, флот, взяв в продолжение нескольких дней два знаменитых города Эвбеи, обогнул аттический мыс Суний и направился в Кенхреи, торговый порт коринфян.
Между тем консул, сверх всякого чаяния, вел очень продолжительную и затруднительную осаду, и неприятели оказывали сопротивление там, где его менее всего можно было ждать. Он полагал, что весь труд будет состоять в разрушении стены; если же открыт будет доступ в город вооруженным, то произойдет бегство и избиение неприятелей, как обыкновенно бывает во взятых городах. Между тем, когда часть стены была разрушена таранами и вооруженные проникли в город через эти самые бреши, то именно тут-то и начались как бы новые и непочатые труды. Македоняне, которых было много в гарнизоне, и притом люди отборные, считали даже выдающейся славой, если они защитят город не стенами, а оружием и личной храбростью. Они сомкнулись и образовали непроницаемый строй, поставив несколько шеренг одну за другой, и как только заметили, что римляне проникают через бреши, погнали их по неудобному и затруднительному для отступления месту. Это обстоятельство очень огорчило консула: он полагал, что этот позор касается не просто замедления во взятии этого одного города, но и исхода всей войны, весьма часто зависящего от самых незначительных обстоятельств. Итак, он приказал очистить место, загроможденное обломками полуразрушенной стены, двинул вперед огромной вышины башню в несколько этажей, заключавшую в себе громадное количество вооруженных, и начал высылать одну за другой когорты под знаменами, пробуя, не удастся ли им прорвать силою клин македонян, называемый у них фалангой. Но отверстие в разрушенной стене было не широко, а род оружия и битва были удобнее для неприятеля. Когда, тесно сплотившись, македоняне выдвинули перед собой копья громадной длины, и римляне, безуспешно пустив дротики в эту как бы «черепаху», образовавшуюся из тесно сомкнутых щитов, обнажили мечи, то они не в состоянии были ни вступить врукопашную, ни сломать находящиеся перед ними копья неприятелей, а если которое-нибудь из них и удавалось обрубить или сломать, то сами древки, обломки которых были остры, между остриями целых копий заполняли как бы вал; при этом остававшаяся все еще не разрушенной часть стены прикрывала обе стороны фаланги, и не было достаточно обширного пространства ни для отступления, ни для атаки, а это обстоятельство обыкновенно приводит в замешательство ряды фаланги. Для ободрения македонян присоединилось еще и случайное обстоятельство: когда двигали башню по насыпи, мало утрамбованной, то одно колесо завязло в очень глубокой колее, а вследствие этого башня так наклонилась, что показалась неприятелям падающей, а в стоящих на ней вооруженных вселила безумный страх.
18. Не имея ни в чем успеха, консул весьма неохотно допускал сравнение рода воинов и вооружения, а вместе с тем не видел надежды на скорое завоевание города и смысла оставаться зимовать вдали от моря и в местностях, опустошенных бедствиями войны. Итак, прекратив осаду, за неимением на всем прибрежье Акарнании и Этолии ни одной гавани, в которой могли бы поместиться и все грузовые суда, доставлявшие провиант войску, и которая могла бы дать кров для зимовки легионов, он признал за наиболее удобную по своему положению Антикиру в Фокиде, обращенную к Коринфскому заливу. Этот город был недалеко от Фессалии и от местонахождения неприятелей, прямо перед ним был Пелопоннес, отделенный небольшим пространством моря, в тылу – Этолия и Акарнания, а по сторонам – Локрида и Беотия. В Фокиде при первом же приступе он взял без сражения город Фанотею. Антикира также оказала малое сопротивление. Затем были взяты Амбрис и Гиамполь. Давлиду, расположенную на возвышенном холме, нельзя было взять ни при помощи лестниц, ни посредством осадных сооружений. Но римляне начали тревожить метательными орудиями находившихся в гарнизоне воинов, а выманив их на вылазки, попеременно то убегали, то преследовали и этими незначительными и безрезультатными стычками довели их до такой степени небрежности и презрения, что однажды вмешались в толпу, возвращавшуюся в город, и вторглись в ворота. И другие незначительные крепости в Фокиде покорились им более из страха, чем были взяты оружием. Однако Элатия заперла ворота и, по-видимому, не думала впустить в стены ни полководца, ни римское войско, если их не принудят к тому силою.
19. Во время осады Элатии у консула явилась надежда на более блестящее дело, а именно – отклонить ахейцев от союза с царем и привлечь их к дружбе с римлянами. Ахейцы изгнали Киклиада, главу партии, расположенной к Филиппу, а Аристен, желавший соединить свой народ с римлянами, стал претором. Римский флот с Атталом и родосцами стоял в Кенреях, и с общего согласия все они готовились к осаде Коринфа. Итак, он признал за лучшее, прежде чем приступить к этому предприятию, отправить послов к ахейцам с обещанием, если они отпадут от царя на сторону римлян, снова присоединить Коринф к древнему Ахейскому союзу. По совету консула послы к ахейцам были отправлены от брата его Луция Квинкция, от Аттала, родосцев и афинян. Собрание для них назначено было в Сикионе. Настроение среди ахейцев было весьма различно: их страшил лакедемонский царь Набис, враг опасный и постоянный; страшили их и вооруженные силы римлян; со стороны македонян они были связаны и прежними, и новыми благодеяниями; к самому царю они относились подозрительно за его жестокость и вероломство: не делая заключения на основании того, как он действовал по отношению к ним в то время, они видели, что по окончании войны он будет еще более суровым деспотом. И не только они не знали, что каждому высказывать в сенате своего государства или в общих собраниях племени, но даже, размышляя про себя, не вполне давали себе отчет, чего им желать или к чему стремиться. К этим до такой степени колебавшимся людям были приведены послы, и им предоставлено было слово. Сначала говорил римский посол Луций Кальпурний, затем послы царя Аттала, после них родосские; затем дано было слово послам Филиппа; последними были выслушаны афинские послы, чтобы они могли опровергнуть речи македонян. Они едва ли не сильнее всех нападали на царя, так как никто более их и так жестоко не пострадал от него. Это собрание было распущено около заката солнца, после того как день прошел в беспрерывном выслушивании речей стольких послов.
20. На следующий день созывается собрание. Когда, по обычаю греков, начальники через глашатая предоставили право всякому желающему высказать мнение, никто не выступал, долго длилось молчание и собравшиеся только посматривали друг на друга. И нет ничего удивительного, если люди, становившиеся некоторым образом в тупик, размышляя про себя о таких противоречивых обстоятельствах, еще более сбиты были с толку произносимыми целый день речами, в которых высказывались и объяснялись затруднения в ту и другую сторону. Наконец претор ахейцев Аристен, чтоб не распустить собрание без единого слова, сказал: «Ахейцы! Где те споры, за которыми вы едва удерживались от рукопашной на пирушках и сходках, когда случайно заходила речь о Филиппе и римлянах? Теперь в собрании, назначенном для решения этого одного вопроса, выслушав речи послов той и другой стороны, вы онемели, когда должностные лица докладывают вам, когда глашатай вызывает вас подать совет. Если не забота об общем благе, то неужели даже симпатии, склоняющие вас к той или другой партии, не могут вызвать никого из вас на слово? Особенно, когда среди вас нет никого до такой степени тупоумного, который бы не понимал, что теперь, прежде чем мы на что-нибудь решимся, представляется случай высказаться и дать совет, чего кто желал бы, и что считает за лучшее; когда же решение состоится, тогда придется всем, даже и тем, которые прежде были противоположного мнения, защищать его, как хорошее и полезное». Это увещание претора не только никого не вызвало высказаться, но даже не возбудило ни малейшего шума или шепота в таком большом собрании, состоявшем из стольких народов.
