21. Тогда претор Аристен снова начал говорить: «Представители ахейские, вы так же мало ощущаете недостаток в совете, как и в даре слова, но всякий, в интересах собственной безопасности, избегает говорить об общем деле. Может быть, я также молчал бы, если бы был частным лицом. Теперь же я вижу, что я, как претор, или не должен был назначать собрание для послов, или же не должен отпускать их без ответа; но что я могу ответить без вашего решения? Так как никто из вас, призванных в настоящее собрание, не желает или не осмеливается высказать свое мнение, то рассмотрим речи послов, произнесенные вчера, как мнения, совершенно так, как если бы они не предъявляли требования в собственных интересах, а подавали совет, что они считают полезным для нас. Римляне, родосцы и Аттал ищут нашего союза и дружбы и считают справедливым, чтобы мы им помогали в войне, которую они ведут против Филиппа. Филипп напоминает нам о союзе с ним и о клятве, данной ему, и то требует, чтобы мы стояли на стороне его, то говорит, что он удовольствуется тем, если мы не примем участия в войне. Ужели никому не приходит в голову, почему те, которые еще не состоят в союзе с нами, требуют больше, чем союзник? Это, ахейцы, обусловливается не скромностью Филиппа и не нахальством римлян; тому, кто требует, придает уверенность и отнимает ее – судьба. От Филиппа мы ничего не видим, кроме посла; со стороны же римлян у Кенхрей стоит флот, гордящийся добычей, взятой из городов Эвбеи; мы видим, что консул и легионы его, отделенные от нас небольшой полосой моря, ходят по Фокиде и Локриде. Удивляетесь ли вы, почему посол Филиппа Клеомедонт с такой неуверенностью только что говорил о том, чтобы мы взялись за оружие против римлян в защиту царя? Если бы, на основании того же союза и клятвы, святость которой он выставляет нам на вид, мы попросили его, чтобы Филипп защитил нас от Набиса и лакедемонян и от римлян, то он не только не нашел бы гарнизона, чтобы защитить нас, но даже не нашелся бы, что ответить. Клянусь Геркулесом, он помог бы нам не более, чем сам Филипп в предыдущем году, когда, обещая вести войну против Набиса, он старался вытащить нашу молодежь отсюда на Эвбею, но как только увидел, что мы не даем ему этого отряда и не желаем впутываться в войну с римлянами, забыл о том союзе, который выставляет теперь на вид, и предоставил Набису и лакедемонянам грабить и разорять нас. И мне речь Клеомедонта показалась очень непоследовательной. Он умалял значение римской войны и говорил, что исход ее будет такой же, что и предыдущей войны, которую они вели с Филиппом. Итак, почему же он издалека просит у нас помощи вместо того, чтобы, явившись самому, защищать нас, прежних своих союзников, от Набиса и от римлян? Да и нас ли только? Почему это он дозволил взять Эретрию, Карист и столько городов Фессалии? Зачем также Фокиду и Локриду? Зачем, наконец, дозволяет теперь осаждать Элатию? Почему он покинул теснины Эпира и те неодолимые укрепления на рекеАой и, оставив лесистую местность, которую занимал, удалился во внутренние части своего царства? Вследствие ли необходимости или вследствие страха, или по своей воле он сделал это? Если он добровольно оставил столько союзников на расхищение, то как он может отказывать союзникам в праве заботиться о себе? Если вследствие страха, то пусть он извинит и нас, если мы страшимся; если он удалился, будучи побежден, то нам ли, ахейцам, Клеомедонт, выдержать римское оружие, которого не выдержали вы, македоняне? Или мы больше должны верить тебе, что римляне ведут теперь войну не с большими войсками и силами, чем прежде, а не смотреть на самые факты? Тогда римляне помогли этолийцам флотом; они вели войну без вождя-консула и без консульского войска; приморские города союзников Филиппа были тогда в страхе и смятении; области же, находящиеся в центре материка, были настолько безопасны от римского оружия, что Филипп опустошал земли этолийцев, напрасно умолявших римлян о помощи. Теперь же римляне, окончив Пуническую войну, которую они терпели в продолжение шестнадцати лет в недрах самой Италии, не помощь послали этолийцам, которые ведут войну, но самостоятельно, как руководители войны, подняли оружие против македонян одновременно с суши и с моря. Третий уже консул ведет войну с величайшим ожесточением. Сульпиций, сразившись в самой Македонии, разбил наголову царя и опустошил богатейшую часть его царства; теперь Квинкций, несмотря на то, что Филипп владел теснинами Эпира, полагаясь вполне на природу местности, на укрепления и на войско, отнял у него лагерь, преследовал его, когда он бежал в Фессалию, и почти в виду самого царя захватил царские гарнизоны и союзные с ним города.
Предположим, не верно то, что только что высказал афинский посол о жестокости, жадности и похотливости царя; положим, нас вовсе не касается, какие злодеяния он совершил в Аттике против небесных и подземных богов; еще менее касается нас то, что вынесли жители Кеоса и Абидоса, находящиеся далеко от нас. Предадим забвению, если желаете, наши собственные раны, убийства и хищения имуществ, совершенные в Мессене, в сердце Пелопоннеса, а также то, что гость из Кипариссии Харител, вопреки всякому праву и божескому закону, был убит чуть не во время самого пира, а равно и то, что он умертвил сикионских граждан Арата с его сыном, тогда как несчастного старика он имел обыкновение называть даже отцом, жена же его сына была отправлена им в Македонию для удовлетворения его страсти; предадим забвению прочие его насилия над девицами и благородными женщинами. Пусть у нас не будет никакого дела с Филиппом, так как из страха пред его жестокостью вы онемели, – ведь какая же другая причина молчания собравшихся на совет? Вообразим, что у нас идет спор с Антигоном, самым кротким, справедливейшим царем, оказавшим нам величайшие услуги; разве он стал бы требовать от нас невозможного?
Полуостров Пелопоннес, примыкая к материку узким перешейком Истема, ни для какой войны так не выгоден и не доступен, как для морской. Если 100 крытых кораблей, 50 легких открытых и 30 иссейских лодок начнут опустошать приморские области и осаждать города, расположенные почти на самом берегу, то мы, конечно, уйдем в города, лежащие внутри материка, точно мы не страдаем от войны, так сказать, в самых недрах наших. Когда с суши будут теснить Набис и лакедемоняне, а с моря римский флот, то откуда мы будем умолять о царском союзе и о гарнизонах македонских? Или мы сами нашим оружием будем защищать от римлян города, которые будут в осаде? Ведь в предыдущую войну мы отлично защитили Димы! Достаточно примеров нам дают чужие поражения; не будем же стремиться к тому, чтобы служить примером для других! Руководствуясь тем, что римляне сами просят вашей дружбы, не отвергайте того, чего вам должно желать и к чему следует стремиться изо всех сил. Конечно, побуждаемые страхом и захваченные в чужой земле, желая укрыться под тенью вашей помощи, они прибегают к союзу с вами, чтобы войти в ваши гавани и пользоваться вашим провиантом! Море находится в их руках, в какие бы земли они ни явились, они тотчас подчиняют их своей власти. Чего они просят, к тому они могут принудить; желая вас пощадить, они не дают вам возможности совершить что-нибудь такое, из-за чего вы погибнете. Ибо тот путь, на который Клеомедонт только что указал вам, как на средний и самый безопасный, оставаться спокойными и не браться за оружие, – не средний путь, а вовсе не путь. Помимо того, что союз с римлянами мы должны или принять, или отвергнуть, чем иным мы будем, как не добычей победителя, не имея нигде прочного расположения, как люди, ожидающие конца, чтобы приспособить свое решение к решению судьбы? Итак, не отвергайте, если вам добровольно предлагается то, о чем вы должны были просить во всех молитвах! Не всегда будет вам так возможен выбор, как он возможен сегодня; не часто и не долго будет представляться один и тот же случай. Уже давно вы более желаете, чем осмеливаетесь освободиться от Филиппа. С большими флотами и войсками переплыли море римляне, чтобы возвратить вам свободу без труда и опасности с вашей стороны. Если вы отвергнете этих союзников, то вы едва ли в здравом уме; но во всяком случае, вы должны иметь их или союзниками, или врагами!»
