Капитолий наполняли толпы римлян, стоявших также – за и против закона. Ни одну из матрон не могли удержать дома никакой авторитет, ни чувство приличия, ни власть мужей; они занимали все улицы города и входы на форум и умоляли шедших туда мужей, при цветущем положении государства, при увеличивающемся со дня на день всеобщем благосостоянии граждан, позволить и матронам вернуть прежние украшения. Толпа женщин росла с каждым днем; они приходили даже из других городов и торговых мест. Женщины осмеливались уже обращаться к консулам, преторам и другим должностным лицам и упрашивать их. Но совершенно неумолимым оказался для них один из консулов, Марк Порций Катон, который так говорил в защиту отменяемого закона:
2. «Если бы каждый из нас, квириты, взял себе за правило поддерживать свое право и высокое значение мужа в отношении матери семейства, то менее было бы нам хлопот со всеми женщинами; а теперь свобода наша, потерпев поражение дома от женского своеволия, и здесь, на форуме, попирается и втаптывается в грязь, и так как мы не могли справиться каждый с одной только женой, теперь трепещем перед всеми женщинами. Я считал басней и вымыслом, что все мужское поколение с корнем было истреблено на некоем острове вследствие женского заговора
[1052]; но от всякого сорта людей грозит опасность, если позволить сходки, собрания и тайные совещания. Я никак не могу решить в своем уме, что хуже – сам ли настоящий случай или пример, который он подает; последнее касается нас, консулов, и прочих начальствующих лиц, а первое более относится к вам, квириты. Ибо вам, которые будете подавать голоса, принадлежит право решить, полезно ли для государства настоящее предложение или нет. А это возмущение женщин, совершилось ли оно само собой или по вашему подстрекательству, Марк Фунданий и Луций Валерий, составляет без сомнения вину должностных лиц, но я не знаю, более ли оно позорно для вас, трибуны, или для консулов. Для вас, если вы довели трибунские мятежи уже до того, что возмущаете женщин; для нас, если приходится принимать законы теперь вследствие удаления женщин, как они приняты были некогда вследствие удаления плебеев
[1053]. Не без краски в лице недавно пробирался я на форум среди толпы женщин. Если бы чувство уважения перед высоким положением и целомудрием скорее некоторых матрон, чем всех их, не удержало меня, чтобы не казалось, будто они получили порицание от консула, то я сказал бы: “Что это за обычай выбегать на публичное место, толпиться по улицам и обращаться к чужим мужьям? Разве каждая из вас не могла просить об этом же самом своего мужа дома? Или вы любезнее на улице, чем дома, и притом с посторонними мужчинами, чем со своими мужьями? Впрочем, и дома вам неприлично было бы заботиться о том, какие законы здесь предлагаются или отменяются, если бы чувство стыда сдерживало матрон в границах принадлежащего им права”. Наши предки постановили, чтобы ни одно дело, даже частное, женщины не вели без одобрения своего опекуна, чтобы они были во власти родителей, братьев, мужей. А мы, если угодно богам, позволяем им уже браться даже за государственные дела, врываться на форум, на сходки и в народные собрания. В самом деле, что другое делают они теперь на улицах и на перекрестках, как не рекомендуют предложение народных трибунов и не высказываются за отмену другого закона? Дайте волю слабому существу и неукротимому животному и надейтесь, что они сами положат предел своей вольности. Нет, если вы не ограничите их притязаний, то настоящий случай есть самая ничтожная доля того, что женщины неравнодушно сносят, как бремя, наложенное на них или обычаями, или законами. Они желают во всем свободы или, лучше сказать, своеволия, если мы хотим говорить правду. Действительно, чего они не попытаются достичь, если победят в данном случае?
3. Пересмотрите все законы, касающиеся женщин, которыми наши предки ограничили их вольность и подчинили их мужьям; однако вы едва можете сдерживать их, хотя они и связаны всеми этими законами. И теперь, неужели вы думаете, что с женщинами легче будет справиться вам, если вы предоставите им нападать на отдельные постановления, насильственно добиваться прав и равняться наконец с мужьями? Как только они сделаются равными, они тотчас станут выше вас. Но, конечно, они противятся принятию какого-либо нового постановления против них, они добиваются отмены не законного постановления, а несправедливости. Напротив, они требуют, чтобы вы отменили тот закон, который вы приняли и утвердили своим голосованием, который вы испытали на практике и на основании опыта стольких лет убедились в его целесообразности, то есть они требуют, чтобы, уничтожая один закон, вы ослабили прочие. Ни один закон не удовлетворяет вполне всех; вопрос только в том, полезен ли он большинству и в целом. Если закон, вредный какому-нибудь лицу, будет ниспровергаем и уничтожаем, то какая польза будет, чтобы все предлагали законы, которые тотчас же могут быть отменены лицами, против которых они изданы? При всем том я готов выслушать, что за причина, по которой матроны в смятении прибежали в публичное место и едва не врываются на форум и в народное собрание? Для того ли, чтобы были выкуплены у Ганнибала пленные родители, мужья, дети и братья их? Далека от нас и да будет всегда далека такая участь государства! Однако, когда был такой случай, вы отказали благочестивым просьбам их. Но, может быть, не любовь, не беспокойство за своих родных собрало их, а религиозное чувство? Может, они собираются встречать Идейскую Матерь, шествующую из Пессинунта во Фригии. Какой, по крайней мере, благовидный предлог выставляется для женского возмущения? “Чтобы блистать нам золотом и пурпуром, – говорят они, – чтобы разъезжать по городу в колесницах в праздники и в будни, как бы в знак триумфа над побежденным и отмененным законом, захватив и вырвав у вас силою голоса в свою пользу; чтобы не было никакого предела расточительности и роскоши”.
4. Часто вы слышали, как я жаловался на расточительность женщин и мужчин и не только частных, но и должностных лиц, и на то, что государство страдает от двух различных пороков – от алчности и роскоши; словно язвы, ниспровергли они все великие государства. Чем лучше и радостнее становится с каждым днем положение государства, чем более власть наша возрастает и мы уже переходим в Грецию и Азию, страны, переполненные всякими приманками для страстей, и простираем свои руки даже к царским сокровищницам, тем более я боюсь, чтобы все эти предметы скорее не овладели нами, чем мы ими. На беду, поверьте мне, принесены в наш город картины из Сиракуз. Уже слишком многие, слышу я, восхваляют и удивляются художественным произведениям Коринфа и Афин и смеются над глиняными изображениями римских богов на фронтонах храмов. Я предпочитаю этих наших милостивых богов, и такими, надеюсь, они будут, если мы позволим им оставаться на своих местах. На памяти наших отцов
[1054] Пирр пытался через посла Кинея прельстить подарками не только мужчин, но и женщин. Оппиев закон не был еще тогда издан для ограничения женской роскоши; однако ни одна женщина не приняла подарков. Какая, думаете вы, была причина этого? Причина была та же самая, по которой предки наши не устанавливали никаких законов на этот счет; не было тогда никакой роскоши, которую бы нужно было сдерживать. Как болезни необходимо должны были стать известны прежде, чем лекарства против них, так страсти возникли прежде, чем законы, имеющие целью положить им предел. Что вызвало Лициниев закон о пятистах югерах
[1055], как не сильная страсть увеличивать размеры своих полей? Что вызвало Цинциев закон о дарах и подарках, как не то, что плебеи начали уже платить сенату подати и оброки? Итак, вовсе не удивительно, что тогда не было надобности ни в Оппиевом, ни в другом каком-либо законе, который бы полагал предел расточительности женщин, когда они не принимали золота и пурпура, предлагаемых им добровольно. Если бы Киней теперь стал обходить город с теми дарами, то нашел бы на улице таких женщин, которые приняли бы их. Далее, я не могу даже найти причины или разумного основания для некоторых страстей. В самом деле, запрещение того, что другому дозволяется, вызывает в тебе, может быть, естественный стыд или негодование; но почему боится каждая из вас, что на нее обратят внимание, когда у всех будут одинаковые украшения? Правда, нет ничего хуже, как стыдиться бережливости или бедности; но закон уничтожает у вас чувство стыда в том и другом отношении, если у вас не будет того, что вам запрещено. “Этого-то самого равенства я и не могу переносить, – говорит та богачка. – Почему бы мне не показываться в обществе блистающей золотом и пурпуром? Почему бедность других женщин скрывается под покровом того закона, и кажется, что если бы можно было, то они имели бы то, чего не могут иметь?” Неужели вы, квириты, хотите вызвать между своими женами такое соревнование, чтобы богатые стремились к приобретению того, чего никакая другая не может приобрести, а бедные выбивались из сил, чтобы не быть презираемыми за свою бедность? Поистине, они начнут стыдиться того, чего не нужно, и перестанут стыдиться того, чего должно стыдиться. Что будет в силах, то жена будет приобретать на свои средства, а чего не в состоянии будет, о том станет просить мужа. Несчастный муж и тот, который уступит просьбам жены, и тот, который не уступит, когда он увидит, что другой дает то, чего он сам не дал. Теперь вообще они просят чужих мужей и, что ужаснее, требуют закона и голосов, и у некоторых лиц достигают просимого. Ты умолим во всем, что касается тебя, твоих дел и детей твоих, и потому, как только закон перестанет полагать предел расточительности твоей жены, ты никогда его не положишь. Не думайте, что дело будет в том же положении, в каком оно было до внесения этого закона. Дурного человека лучше не обвинять, чем оправдывать, и роскошь не затронутая была бы более сносна, чем будет теперь, раздраженная самыми оковами, как дикий зверь, и потом выпущенная на волю. Итак, мое мнение таково, что Оппиев закон никоим образом не должен быть отменен; что же касается вашего решения, то мое желание одно, чтобы все боги даровали вам счастье».
