7. Все другие сословия, все люди почувствуют перемену к лучшему в положении государства; неужели только супругам нашим не достанется плод мира и общественные спокойствия? Мы, мужи, будем наряжаться в пурпур, одеваясь в претексту при занятии государственных должностей и жреческих званий; дети наши будут одеваться в тоги, окаймленные пурпуром; в колониях и муниципиях, здесь, в Риме, низшему разряду людей, участковым начальникам предоставлено право носить тогу претексту и не только при жизни пользоваться таким отличием, но и по смерти быть сжигаемым с ним. Неужели только женщинам запретим мы ношение пурпура? И между тем как тебе, мужу, можно употреблять пурпур на попону, неужели ты не позволишь матери семейства иметь пурпурную одежду, и ужели конь твой будет покрыт красивее, чем одна твоя жена? Но в отношении к пурпуру, который истирается, изнашивается, я вижу, хотя несправедливое, но все-таки некоторое основание для скупости; а что это за скаредность по отношению к золоту, в котором не бывает никакой потери, кроме платы за работу? Помощь нам скорее в золоте и для частных, и для общественных нужд, как вы на себе испытали. Затем оратор говорил, что между женщинами не будет никакого соперничества, так как ни одна не будет иметь украшений. Но, клянусь вам, все жены наши скорбят и негодуют, видя, что они лишены тех украшений, которые дозволены женам союзников латинского племени, что сами они ходят пешком, когда те блистают золотом и пурпуром и разъезжают по городу в колесницах, как будто бы верховная власть была в государствах тех, а не их. Это могло бы уколоть самолюбие мужей; а что вы думаете о чувствах слабых женщин, которые приходят в волнение даже от пустяков? Они не могут получать ни должностей, ни жреческих званий, ни триумфов, ни знаков отличий, ни военных даров, ни добычи: убранство, разные украшения и наряды – вот женские знаки отличия, вот их радость и гордость, вот что предки наши называли женскою красою. Что другое снимают они во время траура, как не пурпур и золото? Что они надевают по окончании траура? Что они надевают на себя во время поздравлений и торжественных молебствий, как не более блестящий наряд? Разумеется, в случае отмены Оппиева закона, разве не в вашей воле будет, если вы вздумаете запретить что-либо такое, что запрещает теперь закон? Ваши дочери, жены и даже сестры будут менее в вашей власти? Никогда женское рабство не прекращается при жизни родных, и сами женщины проклинают свободу, которая происходит от вдовства и сиротства. Они предпочитают, чтобы их убранство зависело от вашей воли, а не от воли закона. И вы должны держать их в своей власти и под опекою, а не в рабстве, и предпочитать называться отцами или мужьями, чем господами. С ненавистью говорил только что консул, говоря о женском возмущении и расколе. Грозит-де опасность, что они захватят Священную гору или Авентин, как некогда разгневанные плебеи! Этому слабому полу нужно перенести все, что бы вы ни решили. Но чем более вы могущественны, тем умереннее должны пользоваться властью».
8. После этих речей против закона и в защиту его гораздо бóльшая толпа женщин высыпала на следующий день на улицу; сплошною массою все они стали у дверей Брутов, которые протестовали против предложения товарища, и удалились только тогда, когда трибуны отказались от своего протеста. После этого не было никакого сомнения в том, что все трибы подадут голоса за отмену закона. Он был отменен спустя двадцать лет после издания.
После того, как Оппиев закон был отменен, консул Марк Порций тотчас отправился с двадцатью пятью военными кораблями, из которых пять были союзнические, к гавани Лýны
[1059], приказав туда же собраться войску. Послав приказ по морскому берегу и собрав корабли всякого рода, он распорядился при отъезде из гавани Лýны, чтобы они следовали за ним к гавани Пирены, откуда он отправится с большим флотом на врагов. Миновав лигустинские горы и Галльский залив, войска собрались в назначенный день. Потом они прибыли в Роду и прогнали испанский гарнизон, находившийся в крепости. Из Роды прибыли с попутным ветром в Эмпории. Там высажены были на берег все войска, кроме морских союзников.
9. Уже в то время Эмпории состояли из двух городов, разделенных стеной. Одним владели греки, происходившие, как и массилийцы, из Фокеи, а другим – испанцы. Греческий город выступал в море, и вся стена его имела в окружности менее четырехсот шагов, у испанцев же стена была более удалена от моря и имела в окружности три тысячи шагов. Третий разряд людей – это римские колонисты, присланные сюда божественным Цезарем после победы его над детьми Помпея
[1060]. Теперь все они слились в одно целое, причем сначала испанцы, а наконец и греки приняты были в число римских граждан. Удивился бы тот, кто увидел бы тогда, что служило защитою для греков, когда с одной стороны их бушевало открытое море, а с другой угрожали испанцы, народ такой дикий и воинственный. Бессилие охраняла дисциплина, которую лучше всего поддерживает чувство страха перед сильнейшими. Греки превосходно укрепили часть стены, обращенную к полям; одни только ворота устроены были в том направлении, и постоянно кто-либо из начальствующих лиц охранял их. Ночью третья часть граждан стояла на карауле на стенах. Они держали караулы и делали обход не в силу обычая только или закона, но с такою предосторожностью, как если бы враг был перед воротами. Никого из испанцев греки не принимали в город и сами не выходили без основания из города; между тем всем открыт был выход к морю. В ворота, обращенные к городу испанцев, выходили только в большом числе, обыкновенно та третья часть, стоявшая в ближайшую ночь на карауле на стенах. Причина выхода была следующая: испанцы, незнакомые с морем, рады были торговым отношениям с греками, желая покупать товары, привозимые на кораблях из чужих земель, и продавать плоды своих полей. Вследствие желания этих взаимных отношений испанский город был открыт для греков. Греки пользовались еще большей безопасностью тем, что скрывались под сенью римской дружбы, которую старались сохранить с такою же преданностью, как массилийцы, хотя располагали меньшими силами. Так и тогда они ласково и дружелюбно приняли консула с войском. Катон пробыл там немного дней, пока узнал, где и сколько было войска у врагов, и все это время занимался обучением воинов, чтобы и замедление не пропало даром. Было же тогда как раз такое время года, что у испанцев был хлеб на гумнах; поэтому, запретив поставщикам закупать хлеб и отослав их в Рим, консул сказал: «Война сама себя прокормит». Отправившись из Эмпории, он сжигает и опустошает поля врагов, все обращает в бегство и повсюду распространяет ужас.
10. В то же время кельтиберы с огромным войском преграждают дорогу при городе Илитургисе Марку Гельвию на обратном пути его из Дальней Испании с отрядом в 6000 человек, который дан был ему претором Аппием Клавдием. Валерий пишет, что у кельтиберов было 20 000 воинов, из них 12 000 перебито, город Илитургис взят, и все взрослые мужского пола убиты. Затем Гельвий прибыл в лагерь Катона, и так как страна уже была безопасна от врагов, то он, отпустив отряд в Дальнюю Испанию, отправился в Рим и вступил в город с овацией по случаю счастливого ведения дела. Он внес в государственную казну 14 732 фунта серебра в слитках, 17 023 серебряных денария и 119 439 фунтов оскского серебра
[1061]. Причиной, по которой сенат отказывал Гельвию в триумфе, было то, что он сражался под чужими ауспициями и в чужой провинции. Впрочем, Гельвий возвратился в Рим только по истечении двух лет, так как, передав провинцию преемнику Квинту Минуцию, он оставался там весь следующий год из-за продолжительной и тяжкой болезни. Поэтому Гельвий вступил в город с овацией только двумя месяцами раньше, чем преемник его Квинт Минуций получил триумф. Последний также доставил в государственную казну 34 800 фунтов серебра, 73 000 серебряных денариев и 278 000 фунтов оскского серебра.
