29. В то же время Луций Квинкций завоевал города приморского берега, отчасти сдавшиеся ему добровольно, отчасти принужденные к сдаче страхом или силой. Потом, узнав, что город Гитий служит для лакедемонян местом сбора всех морских сил и что недалеко от моря находится римский лагерь, Луций Квинкций решил напасть на этот город со всеми войсками. В то время это был сильный город, с большим числом граждан и жителей, богатый всякими военными запасами. Когда Квинкций приступал к этому нелегкому делу, вовремя подоспели царь Евмен и родосский флот. Огромное множество морских союзников, собранное из трех флотов, приготовило в течение нескольких дней все военные орудия, необходимые для осады города, сильно укрепленного и с суши и с моря. Уже придвинуты были «черепахи», стены подрывались и дрожали от ударов тарана. Одна башня низвергнута была частыми ударами, и с падением ее разрушена была часть окружавшей ее стены. Римляне одновременно пытались ворваться в город со стороны гавани, где доступ был удобнее, с целью отвлечь неприятелей от пролома, и через образовавшуюся в стене брешь. И римляне чуть было не проникли в город там, где старались, но натиск их ослабила представившаяся им надежда на сдачу города, скоро, впрочем, исчезнувшая. Городом управляли с равной властью Дексагорид и Горгоп. Дексагорид послал к римскому легату сказать, что он передаст город. Когда условились насчет времени и способа сдачи города, изменник убит был Горгопом, и один начальник стал энергичнее защищать город. Осада сделалась было труднее, если бы не подоспел на помощь Тит Квинкций с 4000 отборных воинов. Когда он показался со стройным войском на гребне холма, отстоящего недалеко от города, а с другой стороны Луций Квинкций наступал с суши и с моря от своих осадных сооружений, тогда отчаяние принудило и Горгопа принять то решение, за которое он наказал смертью своего товарища; условившись, чтобы ему позволено было вывести из города воинов, составлявших гарнизон его, он передал город Квинкцию. Прежде чем Гитий был сдан, Пифагор, оставленный префектом в Аргосе, передал защиту города Тимократу из Пеллены, а сам прибыл в Лакедемон к Набису с 1000 наемников и 2000 аргивян.
30. Набис, устрашенный сперва прибытием римского флота и сдачей городов приморской страны, успокоился было немного, поддерживаемый слабой надеждой, так как его воины удержали Гитий; но когда услыхал, что и этот город сдался римлянам, то потерял всякую надежду, будучи окружен с суши и отрезан от моря врагами. Поэтому, думая, что надо покориться судьбе, он послал сперва в лагерь римлян парламентера – узнать, будет ли позволено ему отправить к ним послов. Когда позволение было получено, то к главнокомандующему пришел Пифагор только с одним поручением, чтобы тирану дозволено было переговорить с главнокомандующим. Так как на созванном военном совете единогласно решено было допустить Набиса к переговорам, то назначается для этого день и место. Придя на холмы, лежащие между Спартой и римским лагерем, в сопровождении незначительных отрядов, Набис и Квинкций сошлись посреди долины. Они оставили когорты на посту, видимом с обеих сторон, а сами сошли вниз – первый с избранными телохранителями, а последний с братом, царем Евменом, с родосцем Сосилом, Аристеном, ахейским претором, и с немногими военными трибунами.
31. Здесь Набису предоставлено было на выбор, желает ли он прежде говорить или слушать; тиран выбрал первое и начал так: «Тит Квинкций и вы, присутствующие здесь! Если бы я мог сам по себе придумать причину, по которой вы или объявили мне войну, или ведете ее со мною, то я спокойно ожидал бы исхода своей судьбы; но теперь я не мог заставить себя отказаться от желания прежде своей гибели узнать, почему я должен погибнуть. И клянусь вам, если бы вы были таковы, каковы, по слухам, карфагеняне, для которых верность союзу вовсе не имеет обязательной силы, то я не удивлялся бы, что вы очень мало беспокоитесь о том, как поступить и со мною. Теперь, смотря на вас, я вижу, что вы – римляне, считающие для себя наиболее священными из дел, касающихся богов, договоры, а из дел, касающихся людей, – союзническую верность. Озираясь на самого себя, я надеюсь, что я тот, у которого, как и у прочих лакедемонян, заключен с вами и от лица государства древнейший договор, и лично от моего имени – дружественный союз, возобновленный недавно, во время войны с Филиппом. Но ведь я нарушил и ниспроверг его, потому что владею городом аргивян. Как в этом мне оправдаться? Сослаться ли на суть дела или на современные обстоятельства. Суть дела дает мне двоякую защиту, а именно: я получил этот город, когда граждане сами призывали меня и передавали мне его, и таким образом я получил его, а не занял силою, и притом получил в то время, когда он стоял на стороне Филиппа, а не был в союзе с вами. Современные же обстоятельства оправдывают меня тем, что союз с вами у меня заключен был в то время, когда я уже владел Аргосом, и вы выговорили, чтобы я послал вам вспомогательное войско на войну, а не то, чтобы я вывел свой гарнизон из Аргоса. Но, клянусь вам, в том споре, который ведется из-за Аргоса, я имею преимущество и по правоте дела, потому что я получил не ваш город, а вражеский, сдавшийся добровольно, а не силою принужденный к сдаче; и по вашему собственному признанию, потому что в условиях союза вы оставили мне Аргос. Впрочем, имя тирана и деяния мои лежат на мне тяжелым гнетом, потому что я призываю рабов к свободе, потому что я наделяю землею неимущих плебеев. Что касается имени, я могу отвечать следующее: каков бы я ни был, но теперь я такой же, каким был и тогда, когда ты сам, Тит Квинкций, заключил со мной союз. Тогда, насколько я помню, вы называли меня царем, а теперь, вижу я, зовете меня тираном. Таким образом, если бы я изменил название власти, то я должен был бы отдать отчет в своем непостоянстве, а так как вы изменяете его, то вы должны дать отчет в том же. Что касается до увеличения населения путем освобождения рабов и до разделения полей между бедняками, то и в этом случае я могу, конечно, оправдаться современными обстоятельствами. Но каково бы ни было все это, оно уже было сделано тогда, когда вы заключили со мною союз и получили от меня вспомогательное войско во время войны против Филиппа. Однако, если бы я поступил так теперь, мне нечего спрашивать, чем я вас обидел в этом случае или чем нарушил дружбу с вами; я утверждаю, что я поступил так по обычаю и по установлениям предков. Не судите по вашим законам и постановлениям о том, что делается в Лакедемонии. Нет никакой надобности сравнивать частности. Вы выбираете всадников и пехотинцев по цензу и желаете, чтобы только немногие выдавались богатством и чтобы плебеи были подчинены им; наш законодатель не хотел, чтобы государство было в руках немногих, которых вы называете сенатом, и не желал возвышения того или другого сословия в государстве, но он был уверен, что при равенстве состояния и звания будет много таких, которые поднимут оружие на защиту отечества. Признаюсь, я говорил пространнее, чем того требовала свойственная нашему отечеству краткость речи: можно было бы и вкратце объяснить, что со времени вступления в дружбу с вами я не совершил ничего такого, что бы заставляло вас раскаиваться в ней».
32. На это римский главнокомандующий отвечал: «Дружественный союз заключен у нас вовсе не с тобою, а с Пелопом, настоящим и законным царем лакедемонян
[1065], права которого захватили и тираны, завладевшие впоследствии насильно верховною властью в Лакедемонии, так как мы заняты были то пуническими, то галльскими, то разными другими войнами; точно так поступил и ты в последнюю македонскую войну. В самом деле, что нам менее приличествовало бы, чем заключать дружбу с тираном, когда мы вели войну против Филиппа за освобождение Греции? Притом с тираном, в обращении со своими подданными самым свирепым и жестоким из всех тиранов, какие когда-либо существовали на свете. Но хотя бы ты и не взял Аргоса обманом и не владел им, все-таки, освобождая всю Грецию, мы и Лакедемону должны были бы возвратить древнюю свободу и восстановить в нем законы, о которых ты только что упомянул, как бы соревнуясь с Ликургом. Или мы будем заботиться, чтобы выведены были гарнизоны Филиппа из Иасса и Баргилий, а Аргос и Лакедемон, два знаменитейших города, некогда светила Греции, оставили тебе попирать ногами? Находясь в рабстве, они только осрамят наше название “освободителей Греции”. Но, скажешь ты, ведь аргивяне были заодно с Филиппом. Мы ничего не имеем против того, чтобы ты гневался на нас. Нам достаточно известно, что вина в этом случае падает на двух или, по большей мере, на трех человек, а не на всех граждан, точно так же, как ничего, клянусь тебе, не было совершено по общественному решению в деле, касающемся призвания тебя и твоего гарнизона и в принятии вас в крепость. Мы знаем, что фессалийцы, фокейцы и локрийцы были на стороне Филиппа по общему согласию всех граждан; однако мы освободили их с прочей Грецией. Что же, думаешь ты, сделаем мы с аргивянами, невиновными в общественном решении? Ты говорил, что тебе ставится в вину призвание рабов к свободе и разделение полей между бедняками; конечно, и эти вины немаловажны; но что они в сравнении с теми злодействами, которые ты ежедневно одни за другими совершаешь со своими сподвижниками? Созови свободное собрание или в Аргосе, или в Лакедемоне, если тебе хочется слышать истинные преступления незнающего себе никакой меры деспотизма. Умалчиваю обо всех других старинных ваших злодеяниях; какое кровопролитие произвел в Аргосе Пифагор, твой зять, почти на моих глазах? Какое произвел ты сам, когда я уже был почти на лакедемонских границах? Ну-ка, вели вывести в оковах тех, которых ты схватил в народном собрании и объявил во всеуслышание всех сограждан, что будешь держать их под стражей; пусть несчастные родители знают, что живы дети, которых они ложно оплакивают. Но если это и так, ты, положим, возразишь, какое вам, римляне, дело до этого? Так ли ты скажешь освободителям Греции? Так ли ты скажешь тем, которые переправились через море, чтобы иметь возможность освобождать, и вели войну на суше и на море? Однако, говоришь ты, я собственно не обидел вас и не нарушил дружественного союза с вами. Сколько раз, хочешь ты, чтобы я уличил тебя в этом? Но я не желаю пускаться в подробности, а скажу главное. Чем нарушается дружба? Дружба нарушается более всего следующими двумя обстоятельствами: если ты считаешь моих союзников врагами и если соединяешься с моими врагами. Ты сделал то и другое. Ибо ты взял силой оружия Мессену, которая принята была по договору в наш союз на одних и тех же правах, как и Лакедемон, и таким образом ты, сам будучи нашим союзником, завоевал союзный с нами город; с Филиппом, нашим врагом, ты заключил не только союз, но вступил с ним, если угодно богам, даже в родство через Филокла, его префекта. Ведя войну против нас, ты сделал море около мыса Малеи опасным, наводнив его разбойническими кораблями; ты захватил и убил римских граждан чуть ли не больше, чем Филипп. Берег Македонии был безопаснее мыса Малеи для кораблей, которые везли съестные припасы для нашего войска. Поэтому сделай милость, перестань хвастаться своею верностью и ссылаться на права союза и, оставив угодную народу речь, говори как тиран и враг».
