33. Примерно в то же время консулу
[1114], перешедшему границы эносцев и маронейцев, сообщили о поражении царского флота при Мионнесе и об уходе из Лисимахии гарнизона. Последнее обстоятельство было гораздо приятнее, чем весть о победе на море, особенно после того, как пришли туда, ибо там, где римляне ожидали было себе крайней нужды и трудов при осаде, их принял город, наполненный всякого рода запасами, как будто нарочито приготовленными к приходу войска. Здесь они простояли лагерем несколько дней, выжидая обоза и больных; последние, изнуренные болезнями и продолжительностью похода, оставались всюду по крепостям Фракии. Когда собрались все, римляне снова выступили в поход и через Херсонес пришли к Геллеспонту. Здесь благодаря тому, что старанием царя Евмена для переправы было все заблаговременно приготовлено, они без тревоги переправились, словно на мирный берег, ибо никто не противодействовал им и корабли приставали одни в одном месте, другие в другом. Это обстоятельство увеличило мужество римлян: они видели, что им уступили переправы в Азию, между тем как они ожидали, что переход будет стоить им тяжелой борьбы. Затем некоторое время они простояли лагерем у Геллеспонта, так как на эти дни пришелся праздник выноса священных щитов
[1115] и быть в походе было не положено. На эти же дни должен был отлучиться от войска и Публий Сципион для исполнения религиозных обрядов, очень близко касавшихся его как жреца-салия; таким образом и он сам был причиной замедления, пока не догнал войска.
34. Случилось так, что в это время прибыл в лагерь византиец Гераклид послом от Антиоха с поручением просить мира. Остановка и медлительность римлян подавали Антиоху большую надежду, что этого легко будет достичь – ведь он-то предполагал, что они, лишь только вступят в Азию, сразу же неудержимо устремятся к царскому лагерю. Однако посол решил обратиться прежде к Публию Сципиону, а не к консулу, да так приказано было ему и царем; помимо того, что и величие души и пресыщение славой особенно располагали Сципиона к милосердию, помимо того, что среди народов известно было, каким победителем явил он себя в Испании, а затем в Африке, тот возлагал на него великую надежду еще и потому, что во власти царя находился его сын, взятый в плен. Где, когда и при каких обстоятельствах он был взят, историки, как и о многом другом, передают различно: одни говорят, что он был захвачен царским флотом в начале войны в то время, когда плыл из Халкиды в Орей; по другим – после переправы в Азию он был послан с отрядом всадников из Фрегелл на рекогносцировку к царскому лагерю и во время сумятицы, происшедшей при отступлении, когда бросилась навстречу им неприятельская конница, упал с лошади, был захвачен вместе с двумя всадниками и отведен к царю. Только то одно несомненно, что, если бы у царя был мир с римским народом и частный гостеприимный союз со Сципионами, то и тогда нельзя было бы обойтись с молодым человеком ласковее и радушнее и оказать ему больший почет, чем тот, какой ему был оказан. Приняв все это в соображение, посол выждал прибытия Публия Сципиона и, когда последний явился, обратился к консулу и просил выслушать поручение.
35. Речь посла слушали на многолюдном собрании. По его словам, несмотря на то что прежде много раз с той и другой стороны попусту отправлялись посольства относительно мира, он твердо надеется достичь его именно потому, что прежние послы ничего не добились; в самом деле, спорными пунктами тогда были Смирна, Лампсак, Александрия, что в Троаде, и Лисимахия в Европе; теперь же из числа этих городов Лисимахию царь уже оставил, чтобы не говорили, что он владеет чем-нибудь в Европе; готов-де он отдать и те из них, которые находятся в Азии, да не только эти города, но и другие, какие римляне захотят освободить от власти его за то, что они держали их сторону. Также готов он заплатить римскому народу и половину военных издержек. Таковы были условия мира. Содержание остальной речи состояло в том, чтобы римляне, памятуя о превратности человеческой судьбы, были умерены в своем счастье и не угнетали других в несчастье; чтоб они ограничили свою власть Европой, которая-де тоже необъятна; да и приобрести владения, захватывая их одно за другим, дело более легкое, чем быть в состоянии удержания всего в своей власти; если же они хотят отнять и в Азии какую-либо часть, то лишь бы обозначили ее вполне определенными границами: царь-де готов ради мира и согласия допустить, чтобы алчность римлян одержала верх над его умеренностью.
Но того, что посол находил вполне достаточным для достижения мира, римлянам казалось мало: по их мнению, справедливость требовала, чтобы и военные издержки царь все принял на себя, так как война началась по его вине, и чтобы царские войска были выведены не только из Ионии и Эолиды, но чтобы все города в Азии были освобождены подобно тому, как освобождена вся Греция. А это возможно только при том условии, если Антиох откажется от владений в Азии, лежащих по сю сторону Тавра
[1116].
36. Видя, что на совете совсем нельзя добиться справедливых условий мира, посол попытался, согласно данному ему приказанию, подействовать частным образом на Публия Сципиона. Прежде всего он сообщил ему, что царь возвратит ему сына без выкупа; затем, не зная ни характера Сципиона, ни римских нравов, пообещал ему огромное количество золота и общее пользование царскими правами, за исключением лишь имени царя, если при его, Сципиона, посредничестве будет достигнут мир. На это Сципион ответил: «Я удивлен не тем, что ты совершенно не знаешь ни римлян, ни меня, к которому ты прислан, а тем, что ты не знаешь положения того, от кого пришел. Лисимахию вам следовало бы держать в своих руках, чтобы не дать нам проникнуть в Херсонес, или же заступить нам дорогу у Геллеспонта, чтобы мы не переправились в Азию, если вы хотели просить у нас такого мира, какой можно просить у неприятеля, еще озабоченного исходом войны; но о чем остается спорить на равных условиях, когда вы, допустив наш переход в Азию и приняв не только узду, но и ярмо, терпеливо должны сносить наши повеления? Из царской щедрости самым ценным даром я сочту сына; что же касается других даров, то молю богов, чтобы судьба моя никогда не потребовала их, по крайней мере, их не потребует моя душа. За такой дар мне царь на деле узнает мою признательность, если за благодеяние, оказанное частному лицу, пожелает и благодарности частной; от имени же государства я ни от него ничего не приму, ни ему не дам. Что я мог бы дать ему в настоящее время, это искренний совет: ступай, возвести ему моими словами: от войны пусть он откажется и согласится на все условия мира». Этот совет нисколько не подействовал на царя: он полагал, что война не представит большей опасности, раз ему уже, как побежденному, предписываются условия мира. Итак, оставив на этот раз всякое упоминание о мире, он направил все свои заботы на приготовления к войне.
