51. Прежде чем преторы отправились в назначенные им провинции, между Публием Лицинием, верховным понтификом, и Квинтом Фабием Пиктором, фламином Квирина, возник спор, какой происходил на памяти отцов между Луцием Метеллом и Постумием Альбином. Последнего, в то время когда он, будучи консулом, готовился вместе со своим товарищем Гаем Лутацием отправиться в Сицилию к флоту, задержал для отправления жреческих обязанностей Метелл, верховный понтифик, а теперь Публий Лициний помешал претору Квинту Фабию отправиться в Сардинию. Ожесточенный спор происходил и в сенате, и перед народом: с той и другой стороны употребляли власть, брали поручительства, назначали штрафы, обращались к помощи трибунов, апеллировали к народу. В конце концов религия восторжествовала: фламину повелели повиноваться понтифику, а штраф по воле народа сложили с него. В раздражении, что у него отняли провинцию, Фабий хотел отказаться от должности, но сенаторы своим влиянием отклонили его от этого и поручили ему производить суд между иноземцами. После этого консулы и преторы в несколько дней закончили набор, так как набирать приходилось немного, и отправились по местам назначения.
В это время неизвестно кто распространил неосновательную молву о положении дел в Азии, но спустя несколько дней пришли от главнокомандующего письма с достоверными известиями; они доставили большую радость не столько ввиду недавних опасений – ибо уже перестали бояться царя после его поражения в Этолии, – сколько ввиду прежней славы его, так как в то время когда начинали эту войну, он казался опасным врагом и по своим собственным силам, и потому еще, что военными действиями у него руководил Ганнибал. Тем не менее решили ничего не изменять в деле отправления консула в Азию и не уменьшать его войск из опасения войны с галлами.
52. Немного спустя в Рим прибыли Марк Аврелий Котта, легат Луция Сципиона, с послами царя Антиоха, царь Евмен и родосцы. Котта сначала в сенате, а затем, по повелению сената, перед народным собранием изложил все, что было совершено в Азии. Вследствие этого назначили трехдневное благодарственное молебствие и постановили принести в жертву сорок крупных жертвенных животных. Затем прежде всего дали аудиенцию в сенате Евмену. В кратких словах поблагодарив сенаторов за то, что они избавили его с братом от опасности и защитили его царство от Антиоховых обид, царь поздравил с победой на суше и на море и с изгнанием окончательно побежденного и потерявшего свой лагерь Антиоха сначала из Европы, а потом и из Азии за Таврские горы, а затем заявил, что не желает сам говорить о своих заслугах, а предпочитает, чтобы сенаторы узнали о них от своих полководцев и легатов. Все сенаторы, одобряя его речь, настаивали на том, чтобы он, оставив на этот раз скромность, сам сказал, чтó, по его мнению, должен дать ему сенат и народ римский: сенат-де, смотря по его заслугам, с полной готовностью сделает для него и больше, если только будет в состоянии. На это царь возразил, что если бы другие предоставили ему выбрать награду себе, то он, лишь бы только была возможность посоветоваться с сенатом римским, охотно воспользовался бы советом почтеннейшего сословия, чтобы не явиться человеком, выразившим неумеренные желания или предъявившим нескромные требования; а когда они сами хотят наградить его, то тем больше щедрость их по отношению к нему и его братьям должна зависеть от их собственного усмотрения. Эти слова нисколько не отклонили сенаторов от их требования, чтобы он сам назначил себе награду, и спор со взаимной, хотя и необъяснимой, предупредительностью продолжался еще некоторое время, причем обе стороны старались уступить друг другу, показывая одна свою милость, другая – скромность. Наконец Евмен удалился из храма. Сенаторы упорно оставались при своем мнении: они рассуждали так, что глупо не знать царю, с какими надеждами и желаниями явился он в Рим; ему-де самому лучше всего знать, чтó больше требуется для его царства; с Азией он знаком далеко лучше, чем сенат. Итак, они решили снова призвать царя и заставить его высказать свои желания и мысли. 53. Претор снова ввел царя в сенат. Получив приказание говорить, он сказал: «Сенаторы, я упорно продолжал бы молчать, если бы не знал, что вы скоро призовете в сенат посольство родосцев и что, когда вы выслушаете его, необходимость заставит меня говорить. Но тогда говорить мне будет тем труднее, что требования родосцев будут иметь такой вид, как будто в них не только нет ничего направленного против меня, но и касающегося собственно их самих. А именно: они будут защищать интересы греческих городов и настаивать на необходимости освободить их. Но кто же сомневается, что, достигнув этого, они отклонят от дружбы с нами не только те города, которые будут освобождены, но лишат нас и тех, которые издавна платят нам дань? Между тем сами они, привязав их к себе таким благодеянием, будут иметь в них на словах союзников, на деле же покорных поданных. Да, если так угодно богам, они, добиваясь такой силы себе, и виду не подадут, что это сколько-нибудь касается их; они станут говорить только, что это будет дело пристойное для вас и согласное с вашими прежними действиями. Вам следует заранее предусмотреть, чтобы такие речи их не ввели вас в заблуждение, чтобы не только вы не оказались пристрастными по отношению к вашим союзникам, одних из них слишком унижая, а других вознося сверх меры, но также чтобы поднявшие против вас оружие не оказались в лучшем положении, чем ваши союзники и друзья. Что касается меня, то в других делах я готов скорее уступить кому угодно свои права, чем слишком упорно стараться отстоять их; но когда идет спор о вашей дружбе, о доброжелательстве к вам, о чести, которую вы окажете, я не могу равнодушно допустить, чтобы надо мной одержали верх. Самое важное наследство, какое я получил от отца, – это то, что он первый из всех жителей Азии и Греции вступил с вами в дружбу и до конца своей жизни оставался непреклонно верен ей; и не только душой он был верен и предан вам, но участвовал во всех сухопутных и морских войнах, какие вы вели в Греции, и так помогал вам всевозможными припасами, что никого из ваших союзников ни в чем нельзя сравнить с ним; наконец и умер он в то время, когда старался склонить к союзу с вами беотийцев, упав в обморок прямо на их собрании. Пойдя по его следам, я ничего не мог прибавить к его желанию и старанию угодить вам – в этом отношении невозможно было стать выше его, – но чтобы я мог и отца превзойти самим делом, предупредительностью и трудами, сопряженными с услугами, к этому дало возможность мне мое счастье, обстоятельства времени, Антиох и война, веденная вами в Азии. Владыка Азии и части Европы, Антиох предлагал мне в замужество свою дочь, обещал снова подчинить мне отпавшие от нас города и на будущее время подавал большую надежду на расширение моего царства, если я вместе с ним поведу войну против вас. Я не стану хвалиться тем, что я ни в чем не провинился перед вами, но лучше скажу о том, что достойно старинной дружбы между нашим домом и вами: я оказывал вашим вождям такую помощь сухопутными и морскими силами, что в этом отношении никто из ваших союзников не может сравниться со мною; на суше и на море я доставлял вам припасы; участвовал во всех морских сражениях, происходивших во многих местах; нигде я не жалел трудов и не боялся опасностей; запертый в Пергамии, с крайней опасностью для своей жизни и царства, я вытерпел самое худшее на войне – осаду; освободившись затем от осады, несмотря на то что кругом столицы моего царства стояли лагерем с одной стороны Антиох, с другой Селевк, я оставил свое достояние без защиты и со всем флотом вышел к Геллеспонту навстречу вашему консулу Луцию Сципиону, чтобы помочь ему переправить войско. После перехода вашего войска в Азию я никогда не отлучался от консула; ни один римский воин не находился в вашем лагере безотлучнее меня и моих братьев; ни один поход, ни одно конное сражение не обошлись без моего участия; в сражении я был там, охранял ту сторону, где желал моего присутствия консул. Я не хочу, сенаторы, сказать следующее: кто в эту войну может сравниться со мною заслугами перед вами? – я не смею сравнивать себя ни с одним народом, ни с одним царем, к которым вы относитесь с большим почетом. Масинисса, прежде чем сделаться союзником, был вашим врагом и прибыл к вам в лагерь не в то время, когда царство его было цело, и не со вспомогательным войском, а бежал с горстью всадников, потеряв все войско, лишившись родины, будучи изгнанным из царства; тем не менее за то, что он верно стоял на вашей стороне и был неутомим в борьбе с Сифаком и карфагенянами, вы возвратили ему не только отцовское царство, но, прибавив к последнему лучшую часть владений Сифака, сделали его могущественнейшим среди царей Африки. Итак, какой же наконец награды и почета у вас заслуживаем мы, которые никогда не были врагами вам, но всегда союзниками? Отец мой, я, мои братья на суше и на море поднимали за вас оружие не только в Азии, но даже вдали от дома – в Пелопоннесе, в Беотии, в Этолии, в войне с Филиппом, с Антиохом, с этолийцами. “Чего же ты просишь?” – скажет кто-нибудь. Так как вы, сенаторы, непременно хотели, чтобы я говорил, и приходится повиноваться вашему желанию, то я отвечу вам: если вы отодвинули Антиоха за Таврские горы с той целью, чтобы самим владеть этими землями, то никаких других соседей я не предпочту вам и надеюсь, что в вашем соседстве царство мое найдет наибольшую безопасность и устойчивость; но если вы намерены удалиться оттуда и вывести свои войска, то я смею заявить, что из ваших союзников нет никого достойнее меня, чтобы владеть тем, что вы приобрели войною. Но, скажут, освобождать порабощенные государства – главное дело. Так и я думаю, если они не сделали против вас ничего враждебного; но если они стояли за Антиоха, то не благоразумнее ли и не справедливее ли позаботиться вам о союзниках, оказавших вам услуги, чем о врагах?»
