44. Так как Эмилий жаловался на хитрое коварство своего противника, как на нечто всем известное, и утверждал, что тот мешканием будет тянуть время, чтобы не прибыть в Рим в консульство своего врага, то два дня прошло в спорах между консулами. И казалось, что в присутствии Фламиния не может состояться никакого постановления. Воспользовались случаем, когда Фламиний по болезни случайно отсутствовал, и по докладу Эмилия состоялось сенатское постановление о том, чтобы фракийцам возвращено было все их имущество; чтобы они были свободными и пользовались собственными законами; чтобы они взимали пошлины, какие захотят, на суше и на море, лишь бы только были свободны от них римляне и союзники латинского племени; что дело об изображениях богов и прочих украшениях, на похищение которых из святилищ они жалуются, решено по возвращении в Рим Марка Фульвия представить на усмотрение коллегии понтификов и поступить согласно с их мнением. Но консул не удовольствовался этим и впоследствии в малолюдном собрании сената провел еще новое сенатское постановление, а именно, что, по мнению сената, Амбракия не взята штурмом.
Затем, по постановлению децемвиров, происходило трехдневное молебствие о здравии народа, потому что жестокая чума производила опустошения в городе и в деревнях. Затем происходили Латинские празднества. Когда консулы совершили эти религиозные обряды и покончили с набором – ведь оба предпочли воспользоваться новобранцами, – они отправились в провинцию и распустили старых воинов.
По отъезде консулов в Рим прибыл проконсул Гней Манлий. Когда претор Сервий Сульпиций дал ему аудиенцию в сенате в храме Беллоны и он сам, упомянув о совершенных им подвигах, требовал за них воздать честь бессмертным богам и позволить ему с триумфом вступить в город, то этому воспротивилась бóльшая часть состоявших при нем десяти уполномоченных, преимущественно же Луций Фурий Пурпурион и Луций Эмилий Павел.
45. Они-де были прикомандированы к Гнею Манлию в качестве уполномоченных для заключения мира с Антиохом и для окончательного определения условий союзного договора, начало которым было положено Луцием Сципионом. Гней Манлий старался-де изо всех сил нарушить этот мир и взять в плен хитростью Антиоха, если бы только последний позволил себя перехитрить. Но он, узнав о коварстве консула, хотя его часто приглашали на переговоры и ему таким образом угрожала опасность быть пойманным, избегал не только встретиться с ним, но и видеть его. Когда Манлий намеревался перейти Тавр, его едва удержали все уполномоченные своими просьбами уклониться от поражения, предсказанного пророчеством Сивиллы тому, кто переступит роковой рубеж; но тем не менее он пододвинул войско и расположился лагерем на самом горном хребте у водораздела. Не находя там никакого повода к войне, потому что царские гарнизоны оставались спокойными, он повел войска против галлогреков и начал с этим народом войну, не спросив воли сената и без повеления народа. Кто когда-либо осмелился сделать это по собственному произволу? Войны с Антиохом, Филиппом, Ганнибалом и карфагенянами велись в самое недавнее время. Относительно всех их был спрошен сенат и последовало повеление народа; часто предварительно посылали послов, требовали удовлетворения, наконец, отправляли лиц, которые бы объявили войну. «Что из этого сделал ты, Гай Манлий, для того, чтобы нам считать эту войну предпринятой от имени римского народа, а не твоим личным разбойническим набегом? Но ты был, конечно, этим доволен и повел свое войско прямым путем на тех, кого ты выбрал себе врагом. Или разве ты не обошел по всем извилинам дорог все трущобы и закоулки Писидии, Ликаонии и Фригии, собирая милостыню от тиранов и жителей уединенных крепостей и останавливаясь на распутьях, чтобы наемный консул последовал с римским войском туда, куда повернет свое войско Аттал, брат Евмена? Ведь что за дело было тебе до Ороанд, что за дело до прочих так же невинных городов? А саму войну, во имя которой ты требуешь триумфа, как ты ее вел? Сражался ли ты в удобном для тебя месте и в благоприятное для тебя время? Ты, действительно, имеешь полное право требовать воздать бессмертным богам честь, во-первых, за то, что они не захотели, чтобы войско поплатилось за безрассудную дерзость полководца, начавшего войну вопреки всякому международному праву; во-вторых, за то, что они противопоставили нам животных, а не врагов.
46. Не думайте, что только имя галлогреков составное: гораздо раньше смешение испортило тела и души их. Или разве возвратился бы оттуда, насколько это зависело от вашего полководца, хоть один вестник, если бы это были те галлы, с которыми в Италии сражались тысячу раз с различным успехом? Дважды сражались с ними, дважды он подходил к ним в неудобной местности и строил в глубокой долине, почти у ног неприятелей, свою боевую линию. Не бросай они с возвышенного места даже стрел, но ринься на нас голыми своими телами, и то они могли нас задавить. Итак, что же случилось? Велико счастье римского народа, велико и страшно его имя. Недавнее поражение Ганнибала, Филиппа и Антиоха ошеломило их, словно громом. Враги такого исполинского роста были обращены в бегство одними пращами и стрелами: во время войны с галлами меч не обагрился в бою кровью. Они, словно стая птиц, улетали при первом свисте стрел. Но, клянусь Геркулесом, мы, все те же, – точно судьба хотела нам напомнить, что случилось бы с нами, если бы мы имели дело с настоящим неприятелем, – наткнувшись на обратном пути на жалких фракийских разбойников, были разбиты, обращены в бегство и потеряли обоз. Квинт Минуций Терм, потеря которого гораздо чувствительнее, чем если бы погиб Гней Манлий, по необдуманности которого мы потерпели это поражение, пал со многими храбрыми мужами. Войско, возвращаясь с добычей, отнятой у царя Антиоха, было рассеяно на три части, тут авангард, там арьергард, а там обоз, и провело одну ночь, скрываясь по терновникам, в берлогах диких зверей. И за это требуют триумфа? Если бы ты во Фракии не потерпел позорного поражения, то над какими врагами ты требовал бы триумфа? Мне думается, над теми, на которых указал бы тебе, как на врагов, сенат и римский народ. Так получили триумф вот этот Луций Сципион, так вот тот Маний Ацилий над царем Антиохом, так несколько раньше Тит Квинкций над царем Филиппом, так Публий Африканский над Ганнибалом и карфагенянами и Сифаком. И когда сенат уже постановил войну, был, однако, поднят вопрос о тех пустяках, кому дóлжно объявить войну: дóлжно ли объявить ее непременно самим царям или же достаточно известить какой-либо их гарнизон. Итак, хотите ли вы, чтобы все это было осквернено и нарушено, чтобы права фециалов были уничтожены, чтобы вовсе не существовало более фециалов? Пусть потерпит – да простят мне эти слова боги! – ущерб религия, пусть овладеет вашими душами забвение о богах, но неужели вы хотите, чтобы и у сената более не спрашивали мнения относительно войны? Чтобы народу не предлагали вопроса, хочет ли и приказывает ли он вести войну с галлами? Но вот, по крайней мере, недавно консулы хотели получить Грецию и Азию; однако, когда вы настойчиво им назначали провинцией Лигурию, они подчинились вашему приказанию. Поэтому, благополучно окончив войны, они по справедливости попросят триумфа у вас, по воле которых они вели ее».
47. Такова была речь Фурия и Эмилия. Манлий, по моим сведениям, ответил приблизительно следующим образом: «Сенаторы! Раньше народные трибуны имели обыкновение противиться, если просили триумфа. Я им благодарен за то, что они или ради меня, или ради величия совершенных мною подвигов не только своим молчанием одобрили требуемую мною почесть, но и, по-видимому, были готовы, в случае надобности, сделать доклад об этом; противники мои, если так угодно богам, выступают из числа уполномоченных, а этот совет наши предки дали полководцам, чтобы разделить плоды победы и прославить ее. Луций Фурий и Луций Эмилий возбраняют мне сесть на триумфальную колесницу, снимают с моей головы почетный венок: а их-то именно я имел в виду пригласить в свидетели совершенных мною подвигов, если бы трибуны препятствовали мне праздновать триумф. Ничьим лаврам я, конечно, не завидую, сенаторы; однако недавно вы своим влиянием удержали храбрых и честных народных трибунов, когда они хотели помешать триумфу Квинта Фабия Лабеона. Он праздновал триумф, хотя его враги громко заявляли, что он вел не несправедливую войну, но вообще врага не видал в глаза. Я же, столько раз сражавшийся с сотней тысяч самых неустрашимых врагов, вступивший с ними в рукопашный бой, захвативший в плен или перебивший более сорока тысяч человек, взявший штурмом два их лагеря, оставивший всю страну по сю сторону Тавра в более глубоком мире, чем в каком находится Италия, несправедливо лишаюсь не только триумфа, но должен защищаться перед вами, сенаторы, против обвинений уполномоченных, состоявших при мне. Их обвинение, как вы заметили, сенаторы, распадалось на две части; ибо они, во-первых, утверждали, что я не должен был вести войны с галлами и, во-вторых, что я вел ее опрометчиво и неблагоразумно. “Галлы не были нашими врагами, а ты обидел их, когда они жили в мире и исполняли приказания”. Я не намерен требовать от вас, сенаторы, чтобы вы все известное вам о лютости галльского племени вообще и о его ожесточеннейшей ненависти ко всему римскому относили также и к тем галлам, которые обитают в Азии. Судите о них безотносительно к другим, независимо от дурной славы их и от ненависти ко всему племени. О если бы царь Евмен, о если бы все общины Азии присутствовали и вы слушали лучше их жалобы, чем мои обвинения! Отправьте же послов по всем городам Азии и спросите, которое из двух рабств было тяжелее, то ли, от которого они были освобождены удалением Антиоха за Тавр, или то, от которого они были освобождены покорением галлов? Пусть они расскажут, сколько раз опустошали их поля, сколько раз угоняли добычу, когда им едва представлялась возможность выкупать пленных, а до них доходили слухи о приношении человеческих жертв и заклании их детей. Знайте, что ваши союзники платили дань галлам и что и теперь, когда вы освободили их от царского владычества, они продолжали бы платить ее, если бы я мешкал.
