9. Это позорное зло проникло, как заразная болезнь, из Этрурии в Рим. Сначала оно скрывалось вследствие величины города, более обширного и доступного для таких безобразий. Но наконец консул Публий Постумий был извещен об этом при следующих обстоятельствах. Публий Эбутий, отец которого нес службу в коннице на казенном обеспечении, оставшись сиротой и лишившись потом своих опекунов, воспитался под опекой матери Дуронии и отчима Тиберия Семпрония Рутила. Мать была вполне предана своему мужу, а отчим, ведя опеку так, что не мог отдать отчета, желал или отделаться от сироты, или каким-нибудь способом сделать его зависимым от себя. Единственным средством совратить его были вакханалии. Мать, призвав своего сына, сказала ему, что во время его болезни она дала обет посвятить его служению Вакха, лишь только он выздоровеет. По милости богов, мольба ее услышана, и она желает исполнить свой обет; необходимо десять дней оставаться целомудренным; на десятый день, когда он пообедает, а затем хорошо вымоется, она отведет его в святилище. Поблизости жила известная всем публичная женщина, вольноотпущенница Гиспала Фецения, стоявшая выше того занятия, к которому привыкла, будучи рабыней, и которым она жила после того, как ее отпустили на волю. Вследствие соседства между Эбутием и ею возникла связь, не приносившая никакого вреда ни имуществу, ни доброму имени молодого человека; ведь эта женщина полюбила его сама и первая искала знакомства, и так как его родные были очень скупы, то она помогала ему своими средствами. Привязанность ее дошла даже до того, что после смерти своего покровителя, оставшись самостоятельной, она просила у трибунов и у претора опекуна и, делая завещание, назначила Эбутия единственным своим наследником.
10. Так как при таких доказательствах любви у них не было друг от друга никаких тайн, то молодой человек в шутку посоветовал ей не удивляться, если он несколько ночей будет ночевать отдельно: он-де желает из религиозного чувства посвятить себя в таинства Вакха, чтобы исполнить обет, данный за его выздоровление. При этом известии Гиспала воскликнула в волнении: «Не приведи бог!» Лучше-де для нее и для него умереть, чем совершить это; она призывает проклятие и угрозы на голову тех, кто дал такой совет. Молодой человек, удивляясь ее словам и сильному волнению, попросил ее воздержаться от проклятий, так как это приказала ему сделать мать с согласия отчима. «Следовательно, – возразила она, – отчим твой (ибо обвинять мать, может быть, грешно) этим способом спешит лишить тебя целомудрия, доброго имени, надежды и жизни». Юноша еще более удивлялся и просил ее объяснить, в чем дело. Тогда она, умоляя богов и богинь простить ей, если любовь заставит ее открыть то, что дóлжно скрывать, объявила ему, что, будучи служанкой, она, сопровождая свою госпожу, была в этом святилище, но, сделавшись свободной, никогда туда не ходила. Она знает, что это – притон всякого рода распутства; уже в течение двух лет известно, что там никого не посвящают старше двадцати лет. Всякого, как только введут туда, передают жрецам, как жертву; те отводят его в такое место, где раздаются завывания, пение, музыка, звон кимвалов и тимпанов, чтобы нельзя было слышать крики о помощи при совершении гнусного насилия. Она убедительно просит его каким бы то ни было образом расстроить этот замысел и не стремиться туда, где сначала нужно подвергнуться всевозможным оскорблениям, а потом самому совершать их. Наконец она тогда только отпустила молодого человека, когда тот дал честное слово, что он уклонится от этих священнодействий.
11. По возвращении его домой, когда мать заговорила о том, что по требованию культа следует выполнить в этот день и в следующее дни, он ответил, что ничего этого он не сделает и не желает посвящать себя в таинства. При этом разговоре присутствовал отчим; тотчас Дурония с криком заявляет, что юноша не может обойтись десять ночей без Гиспалы и, будучи околдован обольстительными ласками этой ехидны, не питает уважения ни к своей матери, ни к отчиму, ни к богам. Потом и мать и отчим с бранью выгнали его из дому с четырьмя рабами. Молодой человек отправился оттуда к своей тетке Эбутии и рассказал ей, за что его выгнала мать. На следующий день по совету тетки он изложил свое дело без свидетелей консулу Постумию; отпустив его и приказав опять прийти на третий день, сам консул расспросил свою тещу Сульпицию, женщину уважаемую, не знает ли она старушки Эбутии, живущей на Авентине. Когда та ответила, что знает ее как женщину и честную и старинных нравов, он сказал, что ему нужно переговорить с ней; пусть Сульпиция пригласит ее. Эбутия пришла на приглашение Сульпиции, а консул, спустя немного времени, придя как бы случайно, завел разговор о племяннике ее Эбутии. Тогда старушка заплакала и стала горевать о несчастье своего племянника; он-де лишен наследства теми людьми, от которых этого меньше всего можно было ждать, находится теперь у нее, будучи выгнан матерью за то, что, как честный юноша, отказался посвятить себя позорному – да простят боги, – как гласит молва, культу.
12. Считая достаточно удостоверенным, что донос Эбутия не ложен, консул, отпустив Эбутию, попросил тещу призвать к себе вольноотпущенницу Гиспалу оттуда же, с Авентина, где она хорошо известна всем соседям; он имеет-де предложить и ей несколько вопросов. Получив такое приглашение и не зная о причине его, Гиспала очень встревожилась тем, что ее зовут к такой знатной и почтенной женщине, а когда затем увидала в преддверии ликторов, всю консульскую свиту и самого консула, то чуть не потеряла сознание. Ее отвели во внутренние покои, и консул, в присутствии своей тещи, стал уверять, что ей нечего бояться, если она может решиться сказать правду; пусть она верит слову такой женщины, как Сульпиция, или его самого и откроет ему все, что обыкновенно происходило в роще Симилы
[1166] при ночном служении на празднике Вакха. Услыхав это, несчастная женщина так испугалась и вся задрожала, что долгое время не могла раскрыть рта. Наконец, оправившись, сказала, что еще молоденькой девушкой она, будучи служанкой, была посвящена в таинства вместе со своей госпожой; но с тех пор как ее отпустили на волю, она в течение нескольких лет вовсе не знает, что происходит на этих собраниях. Консул прежде всего похвалил, что она не запирается в своем участии при этих собраниях, потом просил изложить и остальное с такою же добросовестностью. Когда она утверждала, что больше ничего не знает, он объявил ей, что если ее уличит другой, то она не получит такого прощения и такой благодарности, как если сознается сама; ему-де обо всем сообщил тот, кто слышал от нее самой.
13. Гиспала, не сомневаясь в том, что Эбутий выдал тайну, как это и было на самом деле, пала к ногам Сульпиции и стала умолять ее не обращать пустого разговора вольноотпущенницы со своим возлюбленным в серьезное и даже в уголовное дело: она-де говорила это с целью напугать, а не потому, что что-то знала. Тут Постумий в гневе вскричал: «Ты, видно, думаешь, что шутишь со своим возлюбленным Эбутием, а не говоришь в доме почтеннейшей женщины и притом с консулом!» Сульпиция приподнимает трепещущую от страха женщину, увещевая ее и в то же время успокаивая гнев своего зятя. Наконец Гиспала ободрилась и, сильно упрекая Эбутия в вероломстве, что он так отблагодарил ее за оказанные ему отменные услуги, сказала, что она очень страшится богов, тайный культ которых она раскрыла, но еще более боится людей, которые своими собственными руками разорвут ее, как доносчицу. Поэтому она умоляет Сульпицию и консула удалить ее куда-нибудь за пределы Италии, где бы она могла провести остальную жизнь в безопасности. Консул просит ее успокоиться и уверяет, что он позаботится о ее безопасности в Риме. Тогда Гиспала открывает происхождение тайного культа: сначала-де это было святилище, предназначенное для женщин, и ни один мужчина обычно не допускался туда. В году было только три определенных дня, когда днем происходило посвящение в культ Вакха, и матроны поочередно были избираемы в жрицы. Покулла Анния из Кампании, будучи жрицей, изменила все, якобы по указанию богов: она первая допустила мужчин, посвятив в таинства своих сыновей Миния и Геренния Церриниев; она же вместо дневного установила ночное служение и вместо трех дней в году назначила по пять дней в месяц для посвящения в таинства. С тех пор как богослужение стали совершать сообща, мужчины вперемешку с женщинами, и присоединилась разнузданность, свойственная ночному времени, тогда там стали допускаться всякие злодеяния, всякие гнусности; больше распущенности допускают мужчины между собою, чем женщины. Если кто выказывает отвращение к пороку или неохотно совершает преступления, того убивают, как жертвенное животное. Ничего не считать грехом составляет у них основное верование. Мужчины, охваченные как бы безумием, прорицают, сопровождая свои слова исступленными телодвижениями; матроны в наряде вакханок с распущенными волосами сбегают к Тибру, держа в руке горящие факелы, погружают их в воду и вытаскивают снова горящими, так как они сделаны из смеси серы и негашеной извести. Они говорят, что боги похитили тех людей, которых они увлекают в таинственные пещеры, привязав к машине
[1167]; это те люди, которые не хотели дать клятвы и принять участие в совершении злодеяний или переносить бесчестие. Посвященных было уже весьма много, они составляли почти второй народ в Риме, и в числе их есть знатные мужчины и женщины. В последние два года установлено никого не принимать старше двадцати лет: изыскивают такой возраст, который доступен был бы заблуждению и порче.
