Он хочет заставить верить, что я составил план убить его, конечно, с тою целью, чтобы мне, младшему брату, устранив старшего, которому царская власть должна принадлежать по праву, признаваемому всеми народами, по обычаям македонян, наконец по твоей, как он говорит, отец, воле, – занять его место. А какой же смысл имеет вторая половина обвинительной речи, в которой он говорит, что я заискивал перед римлянами и, опираясь на них, возымел надежду получить царство? Ведь если я считал римлян настолько сильными, что они могут назначить в цари Македонии кого они захотят, и до такой степени полагался на их расположение ко мне, то какая нужда была убивать мне брата? Или для того, чтобы носить царский венец, запятнанный братскою кровью? Или для того, чтобы меня проклинали и ненавидели те, у которых я пользуюсь, если только это действительно так, расположением, добытым искренней или притворной честностью? Разве, пожалуй, ты думаешь, что совершить братоубийство посоветовал мне Тит Квинкций, доблесть и планы которого, как ты утверждаешь, руководят теперь мною, тогда как сам он живет с братом в великой дружбе. Он, с одной стороны, выставил на вид не только расположение римлян, но и доброе мнение македонян, согласие почти всех богов и людей: все это заставило его признать себя неравным в борьбе со мной; с другой стороны, он обвиняет меня в том, что я прибег к преступлению, как к последнему средству, как будто я был слабее его во всех других отношениях. Хочешь ли ты избрать такой способ расследования дела, чтобы признан был виновным в покушении на жизнь брата тот из нас, кто боялся оказаться менее достойным царской власти?
13. Однако проследим весь ход вымышленного каким бы то ни было образом преступления. Он высказал в обвинении, что ему грозила опасность с различных сторон, и все способы строить козни свел к одному дню. По его словам, я хотел его убить среди бела дня, после смотра, во время маневров и даже, если боги допустят это, в день принесения очистительной жертвы; приглашая его на пир, я хотел, конечно, отравить его; я хотел убить его мечом, когда за мной на пир следовали люди, вооруженные мечами. Ты видишь, какие моменты были выбраны для убийства брата: военное состязание, пир, попойка. А в какой день? В день смотра войск, в тот день, когда мы проезжали между половин жертвенного животного за царскими доспехами всех бывших когда-либо царей Македонии, когда только мы двое, отец, ехали около тебя, а за нами следовало македонское войско. Очищенный этой жертвой, если бы даже раньше я и совершил что-нибудь, требующее очищения, как раз в тот момент, когда смотрел на лежащую по обе стороны нашей дороги жертву, я думал о братоубийстве, о яде, о мечах, приготовленных для пира? Какими же другими жертвами я имел в виду очистить мою оскверненную всевозможными преступлениями душу?
Нет, ослепленный страстью к клевете, он старается во всем найти что-нибудь подозрительное и при этом путает одно с другим. Ибо если я хотел отравить тебя во время пира, то что могло быть менее подходящим с моей стороны, как упорной борьбой и состязанием раздражить тебя настолько, чтобы ты отказался от моего приглашения на пир, что ты и сделал. Но когда, рассердившись, ты отказался, то следовало ли мнетогда стараться успокоить тебя, чтобы выждать другого случая, раз уже яд был у меня приготовлен, или от этого плана перескакивать к другому – убить тебя мечом и именно в тот же самый день, под предлогом попировать с тобой? И если я был уверен, что ты из опасения за свою жизнь уклонился от моего обеда, то как же я мог думать, что ты из того же опасения не уклонишься и от моего посещения?
14. Мне нечего краснеть, отец, если я в праздничный день со своими сверстниками выпил лишнее. Я желал бы, чтобы и ты поинтересовался, как оживленно и весело прошел мой вчерашний праздник, причем нашему веселью способствовала также, может быть, заслуживающая порицания радость, что на военном состязании на нашей стороне оказался перевес. Но эта ужасная беда и страх скоро выгнали хмель; не случись этого, мы, заговорщики, спали бы еще глубоким сном. Если бы я хотел ворваться в твой дом и, овладев домом, убить хозяина, неужели бы я не воздержался от вина на один день, неужели бы я не удержал и своих воинов? И чтобы не я один защищал себя при помощи своей наивности, мой в высшей степени добрый и доверчивый брат тоже говорит: “Я больше ничего не знаю, я не привожу другого обвинения, кроме того, что они пришли на пир, вооружившись мечами”. Если я спрошу, откуда тебе известно все это, то ты должен будешь сознаться или в том, что мой дом был наполнен твоими шпионами, или что мои спутники открыто взяли мечи в руки, так что все это видели; и чтобы не показалось, что он сам или раньше наводил справки, или только теперь приводит доказательства, как профессиональный обвинитель, он заставлял тебя допрашивать указанных им лиц, брали ли они с собою мечи. Целью его было выставить их уличенными, после того как ты спросишь их, как в сомнительном деле, о том, в чем они сами сознаются. Нет, лучше прикажи их спросить, брали ли они с собою мечи с целью убить тебя и по моему ли совету и с моего ли ведома; ты ведь желаешь выставить дело в этом виде, а не так, как они показывают и как оно всем известно. Они заявляют, что взяли мечи для собственной защиты; правильно они поступили или нет – они сами дадут отчет в своих действиях; но не припутывай моего дела, которое не имеет никакой связи с этим, или выясни, открыто или тайно мы хотели напасть на тебя. Если открыто, то почему мы не все вооружились мечами? Почему только те, которые побили твоего шпиона? Если же тайно, то какой же был план нашего замысла? Если бы я по окончании пира ушел, оставив тех четверых, чтобы убить тебя сонного, то каким образом могли бы укрыться эти посторонние люди, пришедшие из моего дома, особенно подозрительные, так как только перед этим они принимали участие в ссоре? Как они сами ускользнули бы, убив тебя? Неужели четыре человека, вооруженные мечами, могли взять приступом твой дом?
15. Нет, оставь ты эту ночную сказку и обратись к тому, что тебя огорчает и что разжигает твою зависть. Хотя Персей и не говорит, но думает следующее: “Почему иногда говорят о твоем царствовании, Деметрий? Почему в глазах некоторых ты являешься более достойным преемником отцовского престола, чем я? Почему ты делаешь мою надежду сомнительной и тревожной, тогда как, не будь тебя, она была бы верна?” Эти мысли делают его врагом и обвинителем, эти мысли переполняют твой дом и твое государство обвинениями и подозрениями. Я же, отец, не должен в настоящее время питать надежды на трон и, быть может, никогда не должен вступать в спор из-за него, потому что я младший, и потому что ты хочешь, чтобы я уступил старшему, и потому что я не считал и не считаю себя нравственно обязанным допустить, чтобы все считали меня недостойным тебя, отец. Ибо таковым я мог оказаться по своим проступкам, а не потому, что я скромно уступаю тому, на чьей стороне человеческие и божеские законы.
Ты, брат, упрекаешь меня римлянами и ставишь мне в укор то, что должно было бы служить мне славою. Я не просил, чтобы меня отдали римлянам в заложники, не просил о том, чтобы меня отправили в Рим в качестве посла. Ты меня послал, и я не отказался отправиться; оба раза я вел себя так, чтобы не опозорить ни тебя, ни твое государство, ни македонский народ. Итак, ты, отец, был виновником моей дружбы с римлянами. Пока они будут в мире с тобой, они будут в дружбе и со мной; если же откроется война, то я, который был полезен для отца в качестве заложника и посла, буду таким же ожесточенным врагом их. И в настоящую минуту я не требую, чтобы расположение римлян служило мне на пользу, но только прошу, чтобы оно не вредило мне. Началось оно не во время войны и не на случай войны оно поддерживается. Я был залогом мира и был отправлен в качестве посла поддержать этот мир. И то и другое не должно служить мне ни похвалой, ни укором. Если я в чем-нибудь поступил непочтительно против тебя, отец, или преступно против брата, то я готов нести какое угодно наказание; если же я невинен, то прошу, чтобы меня не погубила зависть, если не может погубить вина.
