39. Персей, усмотрев слабый луч надежды в словах Марция, что он принял на себя посольство ради него, возвратился из Дия во внутренние области своего государства. Спустя несколько дней они пришли к указанному месту. Царь явился с большой свитой, состоявшей из его друзей и телохранителей. Не с меньшей свитой прибыли и римские послы, так как их сопровождали многие из жителей Ларисы и посольства тех государств, которые собрались в Ларису, из желания принести домой достоверные сведения о том, что они сами слышали. Всех их влекло врожденное людям желание видеть встречу прославленного царя с послами первенствующего на земле народа. Когда они стояли на виду друг у друга, будучи разделены только рекой, произошло на некоторое время замедление, пока с обеих сторон ходили вестники для переговоров о том, кому переправиться через реку. Одни считали справедливым оказать некоторое уважение царскому достоинству, другие – имени римского народа, тем более что Персей просил о переговорах. Удачной шуткой Марций сумел подействовать на колебавшихся македонян, сказав: «Пусть младший перейдет к старшему, сын – к отцу»; его звали тоже Филиппом. Царь легко поддался этому доводу. Затем возникло другое затруднение – по вопросу, с каким количеством людей переправиться через реку. Царь находил справедливым, чтобы ему дозволено было перейти со всей свитой, между тем как послы римские настаивали, чтобы он или взял с собою только трех человек, или, если желает перевести такую большую свиту, дал заложников в обеспечение того, что при переговорах не будет допущено никакого коварства. Персей представил заложниками знатнейших из своих друзей, Гиппия и Пантавха, которых он отправлял к Марцию также в качестве послов. Заложников требовали не столько в обеспечение верности, сколько для того, чтобы показать союзникам, что свидание состоялось у царя с послами далеко не на равных. Они приветствовали друг друга – не как враги, а дружески – и сели на поставленных креслах.
40. После непродолжительного молчания Марций начал: «Я думаю, ты ожидаешь нашего ответа на твое письмо, отправленное на Коркиру, в котором ты спрашиваешь, почему это мы, послы, прибыли с воинами и рассылаем гарнизоны по отдельным городам. Этот твой вопрос я не решаюсь оставить без ответа, чтобы не вызвать обвинения в высокомерии, но затрудняюсь и отвечать на него по правде, из опасения, что она покажется тебе слишком горькой. Но так как лицо, нарушающее договор, должно быть наказано или словами, или оружием, то я, предпочитая, чтобы война с тобой была поручена кому-либо другому, а не мне, – что бы там ни было, возьму на себя труд выразить тебе, как другу, на словах всю горечь правды, подобно тому как врачи для сохранения жизни употребляют сильные средства. С тех пор как ты вступил на престол, по мнению сената, ты сделал лишь одно, что должен был сделать, – отправил послов в Рим для возобновления договора; но в то же время сенат находит, что было бы лучше не возобновлять его, чем, возобновив, нарушать. Ты изгнал из царства Абрупола, союзника и друга римского народа; ты дал у себя убежище убийцам Арфетавра, желая этим самым, чтобы не сказать больше, выразить свою радость по поводу убийства, а между тем они убили самого верного из всех иллирийских царьков; далее ты, вопреки договору, прошел с войском через Фессалию и Малийские владения в Дельфы, византийцам выслал вспомогательные войска, так же вопреки договору с беотийцами, нашими союзниками
[1217], ты заключил отдельный, скрепленный клятвой, договор, что также не было позволено; что касается фиванских послов Еверсы и Калликрита, которые хотели прийти к нам, то вместо того, чтобы обвинять, я лучше спрошу: кто убил их? А в Этолии кем, как не твоими приверженцами, затеяна была междоусобная война и избиты знатные граждане? Ты сам ограбил долопов. Далее, я не хочу говорить, кого обвиняет царь Евмен в том, что он, на пути из Рима в свое царство, чуть не был умерщвлен в Дельфах на священном месте, перед алтарем, подобно жертвенному животному. О каких твоих тайных злодеяниях говорит брундизийский друг, тебе, я точно знаю, сообщено письменно из Рима и рассказано твоими послами. Одним только способом ты мог бы избежать того, чтобы я не говорил этого, – не спрашивая, по какой причине переправлены войска в Македонию или почему мы посылаем гарнизоны в города наших союзников. Но так как ты спрашиваешь, то молчание наше было бы более оскорбительно, чем правдивый ответ. Со своей стороны я, во имя дружбы наших отцов, готов благожелательно выслушать твою речь и желаю, чтобы ты своим ответом дал мне хотя какое-нибудь основание защищать тебя перед сенатом».
41. На это царь отвечал: «Дело мое было бы правым, если бы оно разбиралось справедливыми судьями; но мне предстоит вести его перед лицом обвинителей, которые в то же время являются и судьями. Из всех обвинений, выставленных против меня, одни такого рода, что я, пожалуй, могу гордиться ими, в других я, не кресная, сознаюсь, третьи, как голословно предъявленные, могут быть опровергнуты голословным же отрицанием. И действительно, если бы я ныне на основании ваших законов предстал перед вами в качестве подсудимого, то в чем именно могли бы упрекнуть меня брундизийский доносчик или Евмен без того, чтобы не оказаться при этом скорее клеветниками, чем справедливыми обвинителями? Разумеется, ни Евмен, неприятный столь многим по своим общественным и частным отношениям, ни в ком другом не имел врага, как только во мне, ни я не мог найти более подходящего помощника для преступных услуг, чем Раммий, которого я никогда до того времени не видел и вряд ли хотел увидеть. Я обязан также дать отчет о фиванских послах, которые, как известно, погибли во время кораблекрушения, и об умерщвлении Арфетавра, причем в последнем случае меня обвиняют лишь в том, что его убийцы ушли в изгнание в мое государство. Против несправедливости такого обвинения я готов не протестовать лишь в том случае, если и вы признаете себя подстрекателями к преступлениям, за которые осуждены все изгнанники, какие только нашли себе убежище в Италии или в Риме. Если же вы и все другие народы не согласитесь с этим, то и я присоединюсь к прочим. Да и в самом деле, что за польза отправлять кого-нибудь в изгнание, раз изгнанник нигде не найдет убежища? Несмотря на это, лишь только вы напомнили мне о пребывании в Македонии убийц Арфетавра, я велел отыскать их и удалить из царства, навсегда запретив им вступать в мои владения. И это ставится мне в упрек, как подсудимому, который должен оправдываться; другие же обвинения, выставленные против меня как царя, а также обвинения в нарушении существующего между нами договора, требуют еще разъяснения. Итак, если в договоре сказано, что мне не разрешается защищать себя и государство даже в том случае, если кто-либо нападет на меня, то я должен сознаться в нарушении договора, так как я с оружием в руках защищался против Абрупола, союзника римского народа; если же такая защита разрешена была договором и если международным правом установлено отражать вооруженное нападение оружием, то что же, наконец, мне следовало делать, когда Абрупол опустошил границы моего государства до Амфиполя, увел в плен большое число свободных людей и невольников и угнал много тысяч голов скота? Неужели я должен был сидеть сложа руки и терпеть, пока он с оружием в руках вторгнется в Пеллу и в мой дворец? Но, возразят мне, я вел с ними законную войну, только не следовало побеждать его и затем не подобало ему подвергаться и участи, какая обыкновенно выпадает на долю побежденных. Если испытал эту участь я, подвергшийся нападению, то как может жаловаться на это виновник войны? Равным образом я не буду оправдываться и в том, римляне, что оружием наказал долопов, так как, если я поступил и не по заслугам их, то все же по праву: будучи отданы моему отцу по вашему решению, они принадлежали к моему государству и находились в моей власти. А если бы мне и следовало оправдываться в этом, то ни вы, ни союзники, ни даже те, которые вообще не одобряют жестоких и несправедливых мер, хотя бы относительно невольников, не могут считать, что моя жестокость с долопами превысила справедливость: они до такой степени бесчеловечно убили Евфранора, поставленного мной начальником над ними, что смерть была для него наиболее легким из страданий.
