35. Сначала отведены были под стражей в Рим пленные цари – Персей и Гентий с детьми, – потом остальная толпа пленных; затем те из македонян и старейшин Греции, которым было объявлено, чтобы они пришли в Рим; вызваны же были не только те, которые были налицо, но пригласили письмами даже тех, о ком был слух, что они находятся при царях. Спустя несколько дней подъехал по Тибру против течения к городу сам Павел на огромном царском корабле, приводимом в движение шестнадцатью рядами весел, разукрашенном македонской добычей, не только великолепным оружием, но и царскими тканями, между тем как берега реки были покрыты толпами народа, вышедшего к нему навстречу. Через несколько дней прибыли со своим флотом Аниций и Октавий. Всем трем сенат назначил триумф; претору Квинту Кассию поручено было переговорить с народными трибунами, чтобы они, с утверждения отцов, вошли к народу с предложением сохранить за ними в день триумфа верховную власть.
Зависть не касается посредственности: она обыкновенно стремится к тому, что выше. Не колебались, назначая триумф Аницию и Октавию, а Павла, с которым они сами постыдились бы сравнить себя, зависть унижала. Он держал воинов в старинной дисциплине: он уделил им меньше добычи, чем они надеялись получить из таких сокровищ царя, ведь если потворствовать их жадности, то они бы ничего не оставили в казну. Все македонское войско было раздражено и решило равнодушно присутствовать на комициях для проведения законопроекта. Но Сервий Сульпиций Гальба, бывший военным трибуном второго легиона в Македонии, личный враг главнокомандующего, сам упрашивал воинов и подстрекал их при помощи воинов своего легиона явиться в большом числе для подачи голосов: пусть они отомстят властолюбивому и скупому вождю, отвергнув предложение, сделанное относительно его триумфа. Городская-де чернь последует за мнением воинов. Он, Павел, не мог дать денег: теперь воины не могут дать ему почести. Пусть он не ждет благодарности там, тут он не заслужил ее.
36. Воины были возбуждены этой речью; когда после этого народный трибун Тиберий Семпроний на Капитолии стал предлагать вопрос о триумфе Павлу, и частным лицам представлялась возможность высказываться об этом законопроекте, и когда никто не выступал с советом принять это предложение, ввиду его несомненной справедливости, вдруг выступил Сервий Гальба и потребовал от трибунов отложить это дело до следующего дня и начать его пораньше, так как уже восьмой час дня и ему мало осталось времени для того, чтобы доказать, почему не следует назначать триумфа Луцию Эмилию; ему-де нужен целый день для объяснений по этому вопросу. Однако трибуны настаивали, что если он хочет что-то сказать, говорил в этот же день, и Сервий Гальба затянул речь свою до ночи, докладывая и убеждая, что Эмилий сурово требовал исполнения обязанностей военной службы; что на воинов возлагалось больше труда и они подвергались бóльшим опасностям, чем требовало дело, а при распределении наград и почестей употреблялись всякие стеснения; если только будут иметь успех такие вожди, то служба сделается суровее и невыносимее для воинов во время войны, и в случае победы она не принесет ни достатка, ни почетных наград. Македоняне находятся в лучшем положении, чем римские воины. Если на следующий день они явятся в большом числе для того, чтобы отвергнуть законопроект, то люди, имеющие власть, поймут, что не все находится в руках полководца, а кое-что и в руках воинов.
Возбужденные этой речью воины на следующий день в таком количестве наполнили Капитолий, что, кроме них, никто другой не имел возможности войти и подать голос. Когда первые трибы, приглашенные к подаче голосов, стали высказываться против законопроекта, то первые лица государства устремились на Капитолий с криком, что недостойное дело лишать триумфа Павла, одержавшего победу в такой великой войне. Полководцы вполне отдаются на жертву своеволию и жадности воинов. И теперь уже слишком часто делаются ошибки вследствие заискиванья перед народом; что же будет, если воины станут господами своих полководцев? Каждый из сенаторов упрекал Гальбу.
Наконец, после того как утихло это волнение, Марк Сервилий, который был консулом и начальником всадников, стал просить трибунов начать снова это дело и дать ему возможность говорить с народом. Удалившись для совещания и уступив убеждениям первых лиц государства, трибуны начали снова дело и заявили, что они снова пригласят те же самые трибы подать голоса, если выскажутся Марк Сервилий и другие частные лица, которые желают говорить.
37. Тогда Сервилий сказал: «Если бы ни из чего другого нельзя было заключить, квириты, каким великим полководцем был Луций Эмилий, то уже и того было бы достаточно, что не произошло никаких беспорядков в его войске, в то время как в лагере его были такие мятежные и легкомысленные воины и такой знатный, дерзкий и красноречиво возбуждающий толпу враг. Та же самая строгость власти, которую теперь они ненавидят, тогда их сдерживала. Итак, сдерживаемые старинной дисциплиной, они не произносили никаких мятежных речей и не совершали никаких мятежных поступков.
Если бы Сервилий Гальба хотел обвинением Луция Павла сделать первый опыт как оратор и дать образчик своего красноречия, то он не должен был препятствовать триумфу, который, помимо всего прочего, сенат признал законным. Но на следующий день после триумфа, когда Павел явился бы частным человеком, он должен был предъявить свое обвинение и поставить ему вопрос на основании законов; или немного позже, вступив сам в отправление должности, он мог назначить своему врагу день явки на суд и обвинить его перед народом. Таким образом Луций Павел получил бы и награду за свои заслуги, триумф за весьма удачно оконченную войну, и был бы наказан, если он сделал что-нибудь, недостойное своей прежней и новой славы.
Но, очевидно, не имея возможности предъявить никакого обвинения и высказать какое-нибудь порицание, Сервий Гальба желал унизить заслуги его. Вчера он требовал целого дня для изложения обвинений против Луция Павла, говорил же в течение четырех остававшихся часов дня. Какой был подсудимый когда-либо настолько виноват, чтобы проступки его жизни нельзя было рассказать в течение стольких часов? Что же между тем поставил в вину Павлу обвинитель такое, что тот пожелал бы отвергнуть, если бы ему пришлось защищаться перед судом? Пусть кто-либо на короткое время предоставит мне два собрания: одно, состоящее из воинов, сражавшихся в Македонии, и другое собрание всего римского народа, беспристрастное, более свободное от предвзятого мнения, от лицеприятия и ненависти к Павлу.
Положим, что дело обсуждает раньше собрание мирных граждан в городе. Что бы ты, Сервий Гальба, сказал перед римскими квиритами? Всю следующую речь тебе пришлось бы урезать: “Ты очень строго и усердно должен был стоять на карауле; ночную стражу обходили слишком тщательно и внимательно; трудов было больше прежнего – ведь сам главнокомандующий обходил посты для проверки их. В один и тот же день ты и совершил переход, и тебя с войском прямо с дороги повели в сражение; даже после победы тебе не позволили отдохнуть, немедленно послав тебя преследовать врагов. Имея возможность разделить добычу и тем обогатить тебя, главнокомандующий хочет нести царские деньги во время триумфа и сдать их в казну”. Насколько все эти доводы имеют некоторое значение, чтобы подействовать на умы воинов, которые полагают, что мало удовлетворены их своеволие и жадность, настолько они не имели бы никакого значения в глазах римского народа. Не обращаясь даже к древним примерам, переданным отцами, он помнит, какие поражения понесены вследствие честолюбия главнокомандующих, какие победы одержаны благодаря строгости власти; он помнит, конечно, о том, какая разница обнаружилась в последнюю Пуническую войну между начальником всадников Марком Минуцием и диктатором Квинтом Фабием Максимом. Итак, народ не позволил бы обвинителю раскрыть рта, и защита Павла была бы излишней.
