Произнося во всеуслышание эти и подобного рода речи, трибуны вызвали вполне равного себе противника в лице Аппия Клавдия, оставленного товарищами в городе для подавления возбуждаемых трибунами бунтов, человека, воспитанного уже с юности в борьбе с плебеями, того самого, который несколько лет тому назад, как было упомянуто
[354], первый подал мысль сломить власть трибунов путем протеста их товарищей.
3. И вот он, обладая в ту пору уже не одним только талантом, но и приобретенной путем практики опытностью, произносит такого рода речь: «Если когда-либо было сомнение, квириты, ради ли вас или ради себя народные трибуны постоянно затевали смуты, то в нынешнем году, я уверен, люди перестали в этом сомневаться. Поэтому, радуясь наступившему наконец концу продолжительного вашего заблуждения, я поздравляю как вас, так за вас и государство, что заблуждение это рассеяно именно в пору вашего благополучия. Может ли кто-нибудь сомневаться, что никакие обиды по отношению к вам, если какие когда-нибудь и случались, никогда в такой мере не задевали и не разжигали народных трибунов, как милость плебеям, оказанная сенаторами назначением жалованья лицам, отбывающим военную службу? Чего они, полагаете, боялись раньше, или чтó хотят расстроить нынче, как не согласие сословий, которое в их глазах всего более ведет к ослаблению трибунской власти? Таким-то путем, клянусь Геркулесом, словно нечестные лекари-шарлатаны, ищут они себе работы: хотят какой-нибудь постоянной болячки в государстве, за излечением которой вам приходилось бы обращаться к ним. В самом деле, защищаете ли вы плебеев или ведете борьбу против них? Противники ли вы отбывающих военную службу или держите их сторону?
Впрочем, может быть, вы говорите следующее: “Все, что патриции ни делают, нам не нравится, за плебеев ли то или против плебеев”; подобно тому как господа запрещают всякий контакт посторонних лиц со своими рабами и считают одинаково справедливым не допускать по отношению к ним ни злодейний, ни благодеяний, так точно вы ограждаете патрициев от плебеев из боязни, чтобы мы своею предупредительностью и щедростью не привлекли к себе плебеев и чтобы плебеи не оказывали нам послушания и повиновения. А между тем, если бы в вас было какое-либо, не говорю гражданское, но просто человеческое чувство, то как вам следовало бы сочувствовать и по мере своих сил содействовать предупредительности патрициев и повиновению плебеев! Если бы это согласие оставалось вечно, всякий решился бы торжественно поручиться, что вскоре держава наша станет величайшею среди соседей!
4. В какой степени настоящее решение моих товарищей не отводить армии от Вей, не окончив дела, было не только полезно, но даже необходимо, я разъясню потом; теперь же я хочу поговорить о самом положении отбывающих военную службу; и речь моя, будь она сказана не только перед вами, но и в лагере, будь она поставлена на суд самого войска, могла бы, как я убежден, показаться основательною. Если бы в этой речи мне самому могло и не прийти на ум, чтó сказать, то с меня, во всяком случае, довольно было бы ограничиться только речами противников. Они недавно заявляли, что не следует давать жалованья воинам потому, что оно никогда не давалось. После этого каким же образом они могут теперь негодовать по поводу того, что на тех, кому предоставлена некоторая новая выгода, соответственно ей возлагается и новый труд? Нигде не бывает труда без выгоды, нигде почти не бывает и выгоды без затраты труда. Труд и удовольствие, будучи совершенно непохожими друг на друга по своей природе, связаны, однако, между собою известным естественным соотношением. Тяжело было раньше воину, находясь на своем иждивении, нести труд для государства, и рад он был половину года обрабатывать свое поле, изыскивать средства для содержания себя и семьи в мирное и военное время; рад он теперь, что государственная служба служит ему источником дохода и он получает жалованье с удовольствием; поэтому-то он и должен безропотно сносить несколько более продолжительную отлучку от дома и хозяйства, на котором уже не лежат тяжелые расходы. Разве государство, позвав воина к расчету, не имело бы права ему сказать: “Ты располагаешь годовым жалованьем, поэтому подавай и годовой труд! Или, по-твоему, справедливо получать жалованье полностью за службу лишь полугодичную?” Не хотелось бы мне останавливаться на этой части своей речи, квириты, потому что так должны поступать только те, у кого воины наемные; мы же желаем поступать с вами все равно как с гражданами, но вместе с тем находим справедливым, чтобы и с нами поступали совершенно так, как с отечеством.
Или не следовало вовсе предпринимать войны, или ее надлежит вести согласно с достоинством римского народа и окончить как можно скорее. А окончена она будет в том случае, если мы стесним осажденных, если мы уйдем из-под Вей после осуществления своей надежды, после взятия их. Если, клянусь Геркулесом, нет никакого другого побуждения, то, по крайней мере, одно самолюбие должно было бы обязывать нас к настойчивости. Некогда из-за одной только женщины десять лет осаждала город вся Греция, и притом как далеко от родины, за сколько земель, за сколько морей!
А мы тяготимся выносить осаду всего в течение одного года на расстояние двадцати камней от нашего города, почти в виду его! Это, разумеется, оттого, что повод к войне совсем неважный, что нет никакого достаточного основания для озлобления, пробуждающего нас упорно добиваться цели! Семь раз вейяне возобновляли войну, никогда добросовестно не соблюдали мира, тысячу раз опустошали поля наши, побудили к отпадению от нас фиденян, убили там наших колонистов, были виновниками нечестивого убийства наших послов вопреки праву, хотели поднять против нас всю Этрурию и ныне силятся это сделать, а когда послы наши требовали удовлетворения, то от оскорбления их был только один шаг!
5. И с такими людьми неужели следует вести войну вяло, с отсрочками? Если нас нисколько не волнует чувство справедливого негодования, то неужели, спрашиваю вас, на наши соображения не оказывает влияния даже то обстоятельство, что город оцеплен громадными осадными сооружениями, которые заставляют врагов держаться за стенами? Что полей они не обрабатывали, а обработанные опустошены войною? Кто может сомневаться в том, что с удалением наших войск враги не из одной только жажды мщения, но и вынужденные необходимостью, потеряв свое, добывать себе пропитание на чужой стороне нападут на нашу территорию? Таким образом, решением вашим, трибуны, мы не отсрочиваем войну, а, напротив, переносим ее еще в свои пределы. Ну а каково, собственно, положение самих воинов, у которых добрые народные трибуны раньше хотели отнять жалованье, а теперь вдруг хотят о них позаботиться? Они провели на таком громадном протяжении вал и ров, оба сооружения, стоившие огромного труда; возвели форты, сначала немногие, а потом, с приращением войска, вплотную один возле другого; соорудили укрепления не только фронтом к городу, но и в сторону Этрурии, на случай появления с этой стороны каких-нибудь подкреплений. А стоит ли еще говорить о башнях, о винеях и “черепахах”
[355] и вообще о разных приспособлениях, устраиваемых для осады городов? И вот, когда потрачено столько труда, когда с сооружениями уже наконец совершенно покончили, теперь все эти сооружения, по вашему мнению, следует бросить с тем, чтобы при наступлении лета опять и сызнова потеть за новой работой по устройству их? Насколько же меньше требуется усилий, чтобы удержать за собою уже сделанное, чтобы настойчиво продержаться и таким образом в короткое время освободиться от заботы? А ведь в самом деле работа сокращается, если она совершается за один присест и если мы сами перерывами и остановками не замедляем достижения своей цели. До сих пор я говорил о потере труда и времени. А что мне сказать об опасности, которой мы подвергаемся, откладывая войну? Неужели нам позволят забыть о ней такие частые собрания, происходящие в настоящее время в Этрурии по вопросу о посылке в Вейи подкреплений? При нынешнем положении дела этруски рассержены, находятся в состоянии озлобления, отказываются послать подкрепления; насколько от них зависит, есть возможность взять Вейи. Но кто может поручиться, что настроение этрусков и с отсрочкой войны останется неизменным, когда, с предоставлением передышки осажденным, оттуда направится более значительное посольство, когда то, что теперь производит неудовольствие среди этрусков, избрание царя в Вейях, может быть с течением времени изменено или по воле граждан, которые пожелают таким путем примирить с собою этрусков, или же по собственному желанию царя, который порешит не служить своим царствованием во вред благу сограждан? Всмотритесь, сколько опасных обстоятельств может оказаться последствием принятия такого рода решения: потеря сооружений, на которые потрачено так много труда, опустошение, угрожающее нашей стране, возникновение войны этрусской вместо вейской. Эти ваши советы, трибуны, – клянусь Геркулесом! – совершенно похожи на то, как если бы кто-нибудь больному, соглашающемуся подвергнуться энергичному лечению и таким образом имеющему возможность выздороветь немедленно, позволил бы, из-за минутного позыва к еде или питью, затянуть болезнь на продолжительное время, а то, пожалуй, и сделать ее неизлечимой.
