Таким образом, непоследовательность древнего автора в приемах изложения, неизбежная на ранних ступенях прозаической историографии, служит источником недоумения для новых критиков, прилагающих к первым опытам прозы несоответствующие литературные понятия и притязания.
Далее, присутствие противоречий в труде Геродота неоспоримо, хотя и не в той мере, как кажется это сторонникам теории механического сцепления частей. Говорят, автор не успел довести до конца редакционную работу над материалом; но тогда непонятно, каким образом автор, задавшийся согласно этой гипотезе задачей создать органическое целое, не позаботился прежде всего об удалении столь явных на новый взгляд признаков самостоятельности составных повествований. Так, в VI книге (112) по поводу Марафонской битвы историк замечает, что «афиняне первые из эллинов нападали на врага беглым маршем; они же первые могли выдержать вид мидийской одежды и одетых по – мидийски людей; до того времени само имя мидян наводило ужас на эллинов». В противоречии с этим замечанием об афинянах находятся собственные известия автора о других эллинах (I, 165. 169; V, 120; VI, 29). В I книге (72) река Галис отделяет Пафлагонию от земли каппадокийцев, или сирийцев, а во II (104) те же сирийцы живут по эту сторону Галиса на Фермодонте и Парфении и т. д. и т. д. Примеры как непоследовательности, так и противоречия объясняются забывчивостью автора, так как между занесением в материалы противоречивых известий проходило некоторое время, а при редакции всего труда он не успел‑де сгладить вкравшиеся противоречия. Но при этом не обращается никакого внимания на то, что непоследовательность и противоречия охватывают у Геродота не известия только о том или ином факте, но и сами воззрения автора, о которых мы говорим ниже; это последнее обстоятельство тем поучительнее, что оно устанавливается лишь в наше время и что критика раньше обходила его молчанием или всячески старалась согласовать между собой противоречивые положения. Несомненно, что последовательность в изложении, строгая гармония частей идет рука об руку лишь с высокой сравнительной степенью критики, далеко не всегда отличающей и произведения новой литературы
[46]. Сведения свои Геродот черпал из разнообразнейших источников; в некоторых случаях он отмечает это разнообразие, называет и сами источники, в других излагает полученные сведения прямо от своего лица, что, несомненно, с новейшей точки зрения есть также большая непоследовательность. Гораздо поучительнее, не подгоняя литературных особенностей давно минувшего времени к нашим понятиям, установить их как историческую черту изложения, находящую себе объяснение и оправдание в общем умственном состоянии известного периода. Что составлению Геродотом своих «историй» предшествовало собирание материала и обработка его по частям, что предварительно одни части обработаны были меньше, другие больше, в этом нельзя сомневаться. С другой стороны, все рассматриваемые Геродотом события, где бы и когда ни случались, объединены представлением о суетности и изменчивости всего человеческого, а равно о неизбежности кары за преступление или самомнение, следовательно, тем представлением, которое по убеждению автора с наибольшей очевидностью оправдывалось на судьбе персов и на исходе исконной вражды их к эллинам и которое за несколько десятков лет нашло себе выражение в трагедии Эсхила «Персы». Не ограничиваясь заключительными моментами борьбы, «отец истории», подобно соплеменникам своим, ионийским философам, решился проникнуть до самого источника событий, которые живо еще сохранялись в памяти всех эллинов и эхо которых оглашало горы и долины, города и деревни не одного эллинского мира. По пути к главному предмету сочинения любознательный и многознающий Геродот закреплял письмом все чудесное, забавное и поучительное, занятый не столько соблюдением строгой последовательности и согласия в разных частях труда, сколько живостью, всесторонностью описания всего, что останавливало на себе его внимание, в непосредственных его наблюдениях, в рассказах очевидцев, в преданиях потомков. Всюду открывает «отец истории» один и тот же по – своему понимаемый порядок явлений человеческой жизни и тем дает первый образец мировой истории, в которой варвар и эллин, простой смертный и царственный владыка подвержены одинаковым превратностям и в одинаковой мере способны оправдать руководящие воззрения автора.
И в весьма богатой немецкой литературе нелегко найти другой такой труд, как Гахеца «О путешествиях и сочинении Геродота», красноречивейше свидетельствующий о том, какие чрезвычайные и вместе с тем сомнительные средства необходимы для того, чтобы с субъективной лишь вероятностью восстановить хронологический и топографический порядок составления Геродотовой истории. Превращая показания Свиды и других прежних писателей в свидетельства, приурочивая отдельные выражения истории, имеющие вид записей на месте, к различным частям Эллады, Азии и Египта, автор пытается восстановить со всей возможной точностью процесс литературной работы «отца истории» с приурочением каждой части к определенному времени и месту. Все то в этих частях, что не согласуется с устанавливаемыми датами, исключается как позднейшая добавка, хотя в то же время читатель не может не видеть, что сами даты опираются в огромном большинстве случаев на весьма шаткие субъективные основания. Труд Геродота есть результат продолжительных литературных занятий, расспросов очевидцев и хранителей преданий, наконец, личных наблюдений во время путешествий. Сами пределы этих последних до сих пор более или менее гадательны потому, во – первых, что в немногих сравнительно случаях мы находим ясные выражения автора о пребывании в том или другом месте; даже и тогда нелегко провести границу между тем, что сообщается историком со слов других, и тем, что он видел и понимал сам. Во – вторых, и это самое главное, «отец истории», подобно своим предшественникам и преемникам, обыкновенно не считает нужным отмечать источники заимствования. Правда, он нередко употребляет выражения «говорят», «утверждают» и т. п., давая тем понять, что передает лишь слышанное или вычитанное, не ручаясь за его достоверность. «Я считаю своим долгом, – говорит он, – передать то, что слышал, но вовсе не обязан верить всему». «Действительно ли это так, я не знаю и пишу, что слышал». «Пускай рассказы египтян принимает тот, по мнению кого они заслуживают веры, а я во всем этом повествовании намерен изложить, чтоў слышал от кого‑либо». Но раз древний историк убежден был в верности сообщаемого, какого бы источника оно ни было, он заносил известия или собственные соображения в свое повествование в положительной форме без добавки каких‑либо ограничений. Предшествующая Геродоту прозаическая литература известна нам лишь в незначительных немногих отрывках; насколько она вошла в повествование нашего историка, определить нет возможности. Между тем признаки зависимости его от предшественников есть несомненные. Из прозаиков он называет по имени одного Гекатея, раньше его путешествовавшего по Египту и выпустившего в свет описание страны чудес. О заимствовании из Гекатея неоспоримо свидетельствует тождественное, равно ошибочное Геродотово описание гиппопотама и крокодила, а также известия его о фениксе
[47]; о заимствованиях этих знала уже и древность. По словам Гермогена*, Порфирия, Свиды, Геродот многим обязан Гекатею, хотя сам автор о заимствовании не говорит ничего. Кадм, Харон, Акусилай, Дионисий из Милета и многие другие раньше Геродота составили те сборники народных преданий, известий о разных странах и народах, из которых черпали, потом Фукидид, Платон, Аристотель, Страбон и другие, черпали между прочим, и множество таких сведений и вариантов, которые отсутствуют в историях Геродота; у этого последнего мы находим ясные намеки на знакомство с литературой, хотя обыкновенно намеки эти, как и у Фукидида, полемического свойства
[48]; он знает и раньше его составленные географические карты (IV, 36).
