Дальше и решительнее Штейна в том же направлении идет английский издатель и комментатор Геродота. Сэйс известен как хороший знаток многих восточных языков, долго путешествовавший по разным странам Востока, посещенным и описанным «отцом истории»; к тому же он знаком с новыми иностранными языками и с литературой занимающего его предмета; наконец, он – профессор сравнительного языковедения, и нам известен один из этюдов его в области древнеэллинского языка, именно гомеровского, правда, ничем особенно не выдающийся. Сэйс располагал для своего издания обильным научным материалом, собранным ориенталистами и в значительном количестве им самим проверенным на месте. Кроме общих трудов Масперо, Ленормана, Бругша, Видемана, он воспользовался и новейшими специальными исследованиями того же Масперо («Fragment d’un Commentaire sur le second livre d’Hérodote»), Ревелье («Premier extrait de la Chronique démotique de Paris: le Roi Amasis et les Mercenaires»), Брюля («Herodots Babylonische Nachrichten»), Овелака («d’Hérodote concernant certaines institutions perses»); для предметов зоологии и ботаники издатель пользовался статьями Бенеке «Die Säugethiere in Herodots Geschichte», «Die botanischen Bemerkungen» и «Die mineralogischen Bemerkungen»; комментарий Штейна также был важным пособием для Сэйса. В основу Сэйсова текста принята штейновская редакция с некоторыми, впрочем, разночтениями, впервые попадающими в текст из открытых в недавнее время ионийских надписей; эта последняя часть труда исполнена по монографиям Эрмана, Мерцдорфа* и Пелея. Однако ни критика текста, ни грамматическое исследование языка не входят в задачи издания.
Сам Сэйс так определяет мотивы, приведшие его к изданию первых трех книг «отца истории». Во – первых, настала пора собрать для публики результаты изысканий, достигнутые по настоящее время в области изучения вещественных памятников древнего цивилизованного мира. Бо́льшая часть относящегося сюда нового материала разбросана в специальных периодических изданиях, иные из которых известны едва по имени за пределами самого тесного кружка подписчиков. Во – вторых, значительная часть содержащегося в этих книгах материала извлечена автором из источников первой руки; в подстрочных примечаниях читатель Сэйса находит как материал, так и объяснения его, принадлежащие частью самому автору, частью, гораздо большей, заимствованные из специальных монографий. В пяти приложениях, следующих за текстом, помещены сжатые историко – этнографические очерки Египта, Вавилонии и Ассирии, Финикии, Лидии и Персии. Общие воззрения автора на Геродота и его сочинение изложены главным образом во введении, с которым мы и считаем нужным поближе познакомить читателя.
Упрекнуть автора в том, что, возбуждая старый вопрос, он только стряхивает пыль с дела, сданного в архив, и напрасно тревожит память «отца истории», решительно невозможно. Сэйс приступил к своей задаче во всеоружии современных знаний о странах Востока, прошлые судьбы которых до сих пор восстановляются не без участия Геродота и которые, за исключением Вавилонии и Персии, посещены самим автором. «Вопрос о достоверности Геродота, – замечает Сэйс, – может быть, разрешаем теперь на основаниях более солидных, нежели внутренняя очевидность или свидетельства классических писателей. Для решения задачи, насколько верны известия его о событиях предшествовавших и совершившихся в чужих посещенных им странах, мы располагаем достаточными средствами. К сожалению, решение этого вопроса оказывается совершенно не в пользу нашего автора». Английский издатель идет еще дальше, подвергая сомнению самую добросовестность древнего историка, уличая его в намеренном умалении заслуг предшественников и в сознательном утаивании источников. Ввиду важности свидетельских показаний Геродота для древней истории, попытка Сэйса ни в коем случае не может быть названа праздной тратой времени и эрудиции. Автор занят вопросами: 1) каким образом и с какой целью Геродот писал свою историю, 2) насколько можно признать добросовестность Геродота и 3) в какой мере известия его можно принимать за достоверные исторические свидетельства.
Поставив себе целью закрепить в памяти потомства славные деяния прошлого, больше всего борьбу между эллинами и варварами, «отец истории» не стеснялся вводить в свое изложение длинные эпизоды о странах и народах, имевших отношение к возникновению и перипетиям эллино – персидской борьбы; автор находит только странным, что историк не отвел места в своем труде такому же очерку Финикии, какие имеются у него о Египте, Лидии, Скифии и других странах. Не без влияния на изложение событий оставалось философское или, точнее, теологическое воззрение автора, состоявшее, по выражению Сэйса, в сочетании веры древнего эллина в наследственность вины и наказания с художественным эллинским чувством «золотой середины»: каково бы ни было и откуда бы ни происходило нарушение меры, за ним неизбежно следовали зависть и немесида богов. Вот почему необычайное могущество и высокомерие Ксеркса навлекли на него роковое бедствие, равно как крушение Креза случилось в тот самый момент, когда он почитал себя наиболее защищенным от всякой случайности; вот почему историк вопреки хронологическим свидетельствам приводит к лидийскому двору афинского законодателя и поэта – моралиста Солона для того, чтобы тот высказал могущественному владыке правило морали об умеренности, каковое и оправдалось вскоре на деле. Наконец, по той же причине насильственной смерти Поликрата или выступлению в поход Ксеркса предшествуют знаменательные сновидения.
Сэйс принимает господствующее мнение, что труд Геродота остался недоконченным. Да иначе и трудно думать о сочинении, в самом начале предназначенном к изложению достопамятнейших событий, преимущественно эллино – персидской распри, и в то же время обрывающимся на второстепенном событии, взятии города Сеста (478 до Р. X.), не доведенном до битвы на Эвримедонте и до Кимонова мира, заключившего собой столкновение между Азией и Европой (466 до Р. X.). Однако выводов Кирхгофа о разновременном составлении двух частей истории в связи с двукратным пребыванием автора в Афинах Сэйс не принимает. Более правдоподобное объяснение эпизодичности и других особенностей Геродотовой истории он находит в гипотезе Бауэра, согласно которой древний историк в разное время составил отдельные повествования о Лидии, Египте, Скифии, Ливии и Персии, а потом соединил их в одно целое: первую часть от начала до середины пятой книги в Фуриях, вторую в Афинах. Очерк Египта служит для автора, как и для Бауэра, достаточным свидетельством того, что подобным же образом, независимо одна от другой, составлены были Геродотом и другие части труда, равно как и ассирийская история, из которой при окончательной редакции взяты только немногие сведения о Вавилонии и Ассирии. В остальном Сэйс склоняется больше к тому предположению, что труд Геродота имел два издания, что некоторые части его были составлены или пересмотрены в южной Италии, другие написаны в Малой Азии или в Аттике, что во втором издании сделаны были некоторые добавления и возражения критикам.
Материалом для отдельных частей повествования, впоследствии сложенных в одно целое, послужили в значительной мере заметки, собранные Геродотом, на месте во время путешествий. Он обозревал хранившиеся в храмах священные предметы, записывал ответы и объяснения жрецов или проводников своих, а также тех потомков знаменитых личностей, с которыми знакомился, измерял объем сооружений или глыбы камней, привлекавших его внимание. Для подтверждения своих показаний историк ссылается на собственное наблюдение и осмотр пожертвованных и хранившихся в храмах предметов или памятников, воздвигнутых павшим в боях эллинам, на эллинские надписи, подобные псевдокадмейским надписям в Фивах, на предания и оракулы, на беседы с очевидцами событий и местностей, на слова египетских жрецов или, вернее, переводчиков, на персидских и финикийских писателей, наконец, на эллинских поэтов, историков и географов. «Однако пример кадмейских надписей, – замечает Сэйс, – показывает, что Геродот не умел различать между поддельными и подлинными надписями даже в том случае, когда имел дело с надписями эллинскими; поэтому мы должны осмотрительно принимать уверения автора в предполагаемой эпиграфической очевидности, раз нам неизвестно, каковы были самые надписи». Кроме таких памятников, Геродот, по мнению Сэйса, пользовался также официальными записями на подобие спартанского списка царей. Отсюда объясняет он противоречие в показаниях историка о времени жизни Геракла между книгами II (145), с одной стороны, и VII (204), VIII (131) – с другой: в двух последних книгах между Гераклом и Леонидом полагается промежуток времени в 20 поколений, т. е. в 660 лет, а до составления истории 710 лет; между тем во II книге тот же герой отделяется от Геродота 924 годами, потому что в этом последнем случае автор следовал другой генеалогии. Оракулы составляли часть устных преданий, из которых обильно черпал историк; впрочем, некоторые изречения оракулов, например те, что приписывались Мусею и Бакиду, были записаны; Сэйс признает также возможным, что до Геродота составлена была рукописная компиляция изречений дельфийского оракула. Что историк пользовался персидскими и финикийскими писателями, об этом он ясно говорит сам, но столь же несомненно, что как персидского, так и других восточных языков он не знал вовсе. В Малой Азии, Финикии и Египте не могло не находиться людей, которые кроме родного языка знали и язык Геродота; но обыкновенно такие лица принадлежали к низшим классам; они служили для путешественника и проводниками, и переводчиками, при помощи их он знакомился с официальными туземными документами, с персидскими и финикийскими сочинениями. Произведения родных поэтов Геродот в значительной мере знал наизусть, а цитаты из них почитались признаком хорошего воспитания, почему историк охотно и часто называет поэтов по именам.
