Совсем в другом свете представляется Сэйсу отношение Геродота к предшественникам – прозаикам. «Это были его соперники, – замечает он, – место которых Геродот желал занять сам. Знакомством с именами прозаиков писатель не мог блеснуть. В этом случае главной целью автора было воспользоваться материалом предшественников, не оставляя следов заимствования. Он старался производить на читателя впечатление собственного превосходства над прежними прозаическими писателями: он хвалится тем, что принимает только слышанное от очевидцев (III, 115; IV, 16), и называет Гекатея разве тогда только, когда рассчитывает опровергнуть его или сделать смешным. Даже больше: несомненно, что Геродот образованием своим был много обязан Гекатею и что с особенным усердием и не стесняясь делал заимствования в описании Египта из сочинений писателя, которого желал затемнить. Геродот писал для общества молодого и развивающегося, а не для расслабленного и дряхлеющего, и если в древнем Египте или в первые века нашей эры вернейшим средством обеспечения успеха книге было приписать ее какому‑нибудь древнему автору, то у читающих эллинов в век Геродота путь к славе прокладывался исканием новизны и пренебрежительной критикой старых писателей. Обращение Геродота с Гекатеем заставляет нас ожидать такого же отношения его и к другим писателям, трудами которых он пользовался без упоминания имен. Ожидание это оправдывается такими местами его книги, как II (15. 17) и IV (36. 42), где осмеиваются другие авторы, писавшие о том же предмете и предполагавшиеся известными слушателям, или как упоминанием (VI, 55) составителей генеалогии, которые не сопоставляются с Геродотом и потому совсем умалчиваются». Сэйс перечисляет предшествовавших «отцу истории» прозаиков и старается уверить нас, что, кроме Гекатея, он делал заимствования из сочинений Дионисия Милетского, которому обязан будто бы самой идеей своего труда, из Евгеона, Харона, лидийца Ксанфа, произведения коих можно было находить в библиотеках различных городов, скорее всего в афинской.
Таковы были, по мнению Сэйса, источники сведений Геродота. Собирание материала должно было закончиться не позже 426 года, так как в труде историка не нашло себе места ни одно из событий, следовавших за этим термином.
Прежде чем перейти к дальнейшей аргументации критика в решении двух других задач, посмотрим, насколько состоятельно решение первого вопроса, об отношении Геродота к источникам.
Рассуждения Сэйса уже в самом начале обличают большую долю произвола и натяжек. Главный пункт обвинения, выставленный против Геродота, состоит в намеренной утайке литературных источников и в превознесении себя на счет предшественников. По поводу этого обвинения читателю необходимо припомнить, что в древней Элладе та манера обращения с источниками и литературными пособиями, за которую английский издатель столь жестоко укоряет Геродота, была обща всем писателям без исключения; отсюда происходит, между прочим, чрезвычайная трудность в точном определении источников того или другого древнего писателя и слишком относительное достоинство результатов, какие получаются новыми филологами в этой области исследования. Сознал это, впрочем, и сам критик в предисловии ко второй из названных выше книг, хотя не без оговорки, будто Геродоту черта эта свойственна была в высшей мере, нежели кому‑либо иному из его соотечественников, – оговорка и излишняя, и неверная: чтимый критиком Фукидид из числа своих предшественников называет по имени единственного писателя Гелланика, всего один только раз для того, чтобы отметить хронологическую неточность в его показаниях (I, 97), а других писателей не упоминает вовсе, хотя и полемизирует с ними. Что же должен бы ввиду этого думать Сэйс о Фукидиде?.. Решительно неправ он и в том, будто Геродот полемически или скептически относится только к прозаикам, но не к поэтам. А Гомер, этот образец для подражания эллинских поэтов? Разве «отец истории» предпочитает гомеровскому варианту легенды о похищении Елены то предание, которое он слышал от жрецов или проводников своих в Египте? Да и к «жрецам» он обратился с расспросами по этому предмету после того, как усомнился в правдоподобности гомеровского повествования. Предпочтение Гомером рассказа менее правдоподобного, даже совсем недостоверного историк объясняет требованиями художественной композиции (II, 116–120). Гомеровское представление об Океане, обтекающем кругом землю, Геродот отвергает безусловно, как не подлежащее даже оценке (II, 23; IV, 8. 36). Далее, разве Геродот принимает гомеровско – гесиодовскую теогонию и не предпочитает эллинскому изображению богов богопочитания и религиозных представлений персов (I, 131; II, 53)? Наконец, у него же мы находим и такое выражение: «если можно утверждать что‑либо на основании поэтов» (ει χρη τι τοισι εποποιοΐσι χρεωμενον λεγειν II, 120), причем в числе поэтов разумеется прежде всех Гомер; выражение Геродота тождественно по существу с мнениями Солона (Πολλά ψεύδονται αοιδοι), Фукидида (I, 10. 21) и Ксенофана о древних певцах – поэтах. Вычеркнуть все это из труда Геродота нет возможности; между тем этого рода данные показывают всю неосновательность уверений критика, желающего видеть в Геродоте только ревнивого и завистливого соперника Гекатея, Харона и прочих прозаиков. Что касается того, будто Геродот заимствовал из прозаических писателей гораздо больше, чем обыкновенно думают, то вопрос этот не может быть разрешен голословным заверением критика, не представляющего ровно никаких оснований для своих уверений.
Положим, Геродот повторяет со слов Гекатея ошибочное описание крокодила, гиппопотама и феникса (II, 68–73), не называя своего источника, но разве не так поступает Аристотель, повторяющий о крокодиле и гиппопотаме те же ошибки и так же умалчивающий об источнике? Что Геродот знал вышедшие к тому времени труды предшественников, так называемых логографов, едва ли подлежит сомнению, тем более что он сам делает ясные намеки на них (VI, 55); но степень зависимости его от литературных источников решительно не поддается определению, а дошедшие до нас отрывки этих ранних историков скорее разрешают вопрос не в пользу предположения Сэйса. Одно бесспорно: уверение критика, будто Дионисию Милетскому «отец истории» обязан самой идеей своего сочинения, лишено всякого основания. Отрывки этого прозаика весьма незначительны и малочисленны; самая подлинность многих из них подлежит сомнению. Откуда же можно добыть данные для того, чтобы установить ту зависимость Геродота от автора сочинения о Персии (taЈ Persikaў), о которой бездоказательно говорит Сэйс? Идеи, проходящие через персидские истории у Геродота, те же самые, какими одинаково проникнуты все части Геродотова труда и какие ярко выражены в трагедии Эсхила «Персы»; об идее же Дионисия Милетского нам не известно ничего.
Не понимаем при этом, каким образом английский ориенталист, столь усердно выискивающий литературные источники Геродотовой истории, пропустил самый важный, «Персы» Эсхила. Действительно, если можно с некоторым основанием говорить о зависимости Геродота от предшественников, то драма «отца трагедии» представляет наиболее ясные свидетельства таковой зависимости: та же самая основная мысль о непременной наказуемости высокомерия, многие общие черты в развитии этой мысли, почти тождество в суждениях Фемистокла у историка, с одной стороны, у вестника и Дария у драматурга (Эсхила) – с другой, общий поэтический колорит изображения исторических событий – все это сближает историка с поэтом неоспоримо и вынуждает рассматривать Геродота как выразителя воззрений той части афинского общества, которая в эпоху Перикла продолжала пребывать в миросозерцании традиционном: трагедия «Персы» поставлена была на афинской сцене, по всей вероятности, не позже 472 года, а издание Геродотовой истории относится, во всяком случае, ко времени после 428 года. По этому вопросу мы высказались в первом предисловии и здесь отмечаем только существенный пробел в аргументации Сэйса.
