С большей справедливостью критик обращает внимание на то, что «отец истории» внес некоторые легенды в свое повествование или предпочел известные варианты сказаний не потому, что он слышал их от очевидцев, а просто потому, что они согласовались с его философским настроением, свидетельствовали о непрочности всего земного или же подвергали сомнению известия предшественников. «Так, из различных сказаний о рождении и воспитании Кира он предпочтительно выбрал чистейшую басню, а простонародные рассказы выдал за египетскую историю… Рассказ о фениксе, составляющий плагиат из Гекатея, служит убедительным доказательством того, как мало он заботился о подлинной очевидности, с какой легкостью принимал подходящую к его вкусам легенду и за достоверность чужого известия брал ответственность на себя».
Вся дальнейшая аргументация критика направлена с беспощадностью против установившегося в науке приговора об «отце истории» как о свидетеле добросовестном. Поразительнейшим образчиком недобросовестного обращения с фактами Сэйс называет Геродотово описание крокодила и гиппопотама, которое «не только похищено у Гекатея, но и содержит в себе те же ошибки, вместе с тем Геродот прилагает всяческое старание к тому, чтобы описание его производило на читателя впечатление результата собственного наблюдения». Не только «всяческого», но никакого «старания» в этом смысле читатель не находит у Геродота. Далее, судя по тону изложения, продолжает Сэйс, «можно бы подумать, что Геродот был замечательный лингвист, что он свободно беседовал с египтянами, финикиянами, арабами, с карфагенянами, вавилонянами, скифами, таврами, колхами, фракийцами, карийцами, кавниями и персами. Между тем всякий раз, когда приходится объяснять иностранные слова, автор обнаруживает полнейшее незнание этих языков». «В книге II (104. 105) Геродот делает вид, что знаком с языками Египта и Колхиды, причем называет их родственными, – приговор, который можно поставить рядом с заверением, что египетский язык похож на чириканье птиц (II, 57). Однако когда мы читаем дальше, что колхи имеют курчавые волосы и черную кожу, то возникает сомнение: да был ли автор в Колхиде и еще больше в том, чтобы он расспрашивал ее жителей». Критик указывает на то, что не раз Геродот в повествовании о Египте маскирует свое невежество ссылкою на религиозные побуждения, якобы внушающие ему воздержание от объяснения и даже наименования божественных предметов, прежде всего бога Осириса и его культа. Вслед за Видеманом Сэйс утверждает, что в этих случаях богобоязнь была только благовидным покровом неведения повествователя или его проводников, так как де нельзя допустить, чтобы Геродот стеснялся произносить имя божества, «которое постоянно было в устах каждого туземца, беспрерывно попадалось на глаза на множестве памятников, которое, наконец, в других местах упоминалось самим Геродотом». Таким образом, историк «сознательно морочит» своих читателей, когда говорит, что не желает называть божество по религиозным побуждениям (II, 86. 132. 170). Вслед за сим критик приводит образчик настоящей по его мнению словесной передержки (kind of verbal legerdemain) Геродота с целью поразить читателя мнимой обширностью своих личных наблюдений и в частности тем, что он посетил будто бы как Нижний, так и Верхний Египет. «В книге II (142–143) он заставляет читателя думать, что 345 статуй, которые Гекатей видел в Фивах за два поколения до него, были те же самые 341 статуя, которые Геродот видел в Мемфисе, и при этом противополагает еще собственную чрезвычайную скромность и благоразумие невежественной хвастливости старшего писателя, имя которого произносится тут впервые. Вообще очевидно, что Геродот не поднимался по Нилу выше Файюма*; в противном случае, распространившись в похвалах лабиринту, он не стал бы молчать о чудесных сооружениях Фив и не повторял бы басни о подъеме Нила у города Элефантины. Но ведь Гекатей посетил Фивы, а потому сам Геродот, если желал превзойти его, обязан был по крайней мере сделать то же самое: этим только и можно извинить намеренную ложь в кн. II (29), где автор заявляет, что «до города Элефантины он был очевидцем» того, что повествует о Египте. Наименование Элефантины городом вместо острова критик считает слишком грубой ошибкой для очевидца, и потому готов принять, что в подлинном тексте Геродота вовсе не было слов (II, 29), свидетельствующих об автопсии автора*. Действительно, в одной из древнейших рукописей нет вовсе слов: αυτοπτης ελθων, το δε απο τουτου ακοή ήδη ιστορεων. απο Ελεφάντινης πολιος».
Здесь необходимо остановиться и посмотреть, виновен ли «отец истории» в такой мере, как это утверждает английский критик его.
Прежде всего, необходимо напомнить читателю, что Геродот вовсе не стремится во что бы то ни стало производить впечатление на читателя такое, будто он сообщает свои известия только по собственному наблюдению и изысканию или со слов очевидцев. В своем предисловии к Геродоту мы привели несколько выражений историка, сильно ослабляющих упреки Сэйса. «Я считаю своим долгом, – говорит он, – передавать то, что слышал, но вовсе не обязан верить всему, и замечание это простирается на всю мою историю» (IV, 152). «Действительно ли это так, – замечает он в другом месте, – не знаю и пишу, что слышал» (VII, 195). Иногда он сообщает несколько известий или преданий об одном и том же предмете и выбор из них наиболее правдоподобного предоставляет самому читателю (I, 2–5; II, 123. 146; IV, 82. 214); другой раз заявляет прямо, что не знает ничего о предмете и только дозволяет себе некоторые соображения без окончательного вывода. Наконец, он сам различает по степени достоверности несколько источников передаваемых им известий: личное наблюдение (opsis), заключение по соображениям (gnome), изыскания при помощи расспросов (historie) и, наконец, слухи (II, 99). Далеко не безразлично ввиду упреков Сэйса и то, что последнее различение источников содержится именно в отделе о Египте, который наибольше подвергается нападкам английского критика. Этого мало: в главе 147 той же книги мы читаем следующие выразительные строки: «Это (историю от Мина до Сетоса) рассказывают сами египтяне; теперь я передам то, что рассказывается другими людьми относительно этой страны; впрочем, добавлю кое‑что и из собственного наблюдения». Каждый видит ясно, насколько мирятся подобные подлинные выражения автора с настойчиво повторяемым уверением критика, будто Геродот всегда стремится выдавать свои известия за результат собственного наблюдения или за известия очевидцев. В том же «предисловии» мы заметили, вопреки большинству комментаторов «отца истории», что не следует раз навсегда полагаться на заявление историка о различии источников и воображать себе, будто личное наблюдение автора мы должны предполагать во всех тех случаях, где автор говорит от себя положительным тоном, не прибавляя выражений: «говорят», «слышат», «кажется» и т. п. Напротив, Геродот в своем изложении не делает строгого разграничения лично исследованного им от принятого на веру от других, т. е. он не держится с подобающей строгостью того правила относительно различия своих известий, которое занес во II книгу своего повествования. Отчего это произошло? Частью такова была манера древних писателей вообще, частью причина этого кроется в том, что Геродот в значительной мере лишь механически, внешним образом соединил первоначально разрозненные части своего повествования в одно целое, причем не умел или не успел объединить все части своего труда внутреннею связью, последовательностью и общими раз навсегда принятыми правилами изложения. Вот почему в истории Геродота можно указать немало таких случаев, когда известие или измерение имеет вид личного наблюдения или собственного труда автора, тогда как на самом деле оно принято было Геродотом от других свидетелей. К числу таких примеров следует отнести его описание феникса, крокодила, гиппопотама, описание вавилонских стен, которые он мог наблюдать разве в отдельных обломках, таковы же и многие измерения его и вычисления годов, преимущественно в египетском отделе труда. Но отсюда до намеренного введения публики в обман еще очень далеко; справедливее всего видеть здесь одно из несовершенств литературного изложения древних писателей вообще и в частности незаконченность обработки в Геродотовом произведении, тем более, в чем сознается сам критик, что ни в одном из подобных случаев мы не находим заверения автора в противном, т. е. в том, будто данное описание есть плод автопсии. Такого рода недобросовестности, очевидно, Сэйс не решается приписать Геродоту и потому предлагает поправки к тексту с целью вычеркнуть из него выражения, говорящие о личном посещении Геродотом Фив и вообще Верхнего Египта (II, 3. 29); однако это не мешает ему считать достаточным поводом к обвинению Геродота в желании морочить читателя положительный тон сообщений от собственного лица, без упоминания какого‑либо посредничества.
