В самом деле, труд Геродота, как может судить читатель и по нашему предисловию, не свободен от множества ошибок, преимущественно в исторической своей части, наибольше в истории восточных народов. В очерке Египта мы встречаемся с вымышленными именами царей: Мерид, Ферон, Сетос и др., с грубым нарушением порядка их царствования, с крайне несовершенным определением хронологии событий и личностей, с простонародными баснями вместо истории; ошибки простираются на описание культов и имена божеств, на расстояния между топографическими пунктами, на размеры сооружений: пирамид, Меридова озера и т. п. В истории и описании стран азиатского Востока также немало погрешностей, равно как и в повествовании о нашей Скифии, например: персидское божество Митра отождествлено с эллинской Афродитой, отрицается (I, 132) существование жертвенных возлияний у персов, хотя те же персы в другом месте (VII, 54) совершают таковые возлияния; несправедливо персам приписывается обычай решать свои дела в пьяном виде (I, 133); сделано неправильное заключение об окончаниях имен персов (I, 139); Вавилония смешана с Ассирией; Дарий совершает невозможный военный поход в Скифию и прилегающие страны; движению скифов в погоне за киммерийцами дано невозможное направление, в обозначении рек и народностей Скифии замечается большая путаница и т. д. и т. д. В самой истории и географии Эллады можно указать немало промахов и неточностей. Ввиду этого целесообразность критического комментария не подлежит сомнению, и труд Сэйса содержит в себе в этом отношении много поучительного и еще больше возбуждающего любознательность читателя.
Но дело в том, что при оценке древнего писателя, степени его добросовестности и относительной важности, необходимо не упускать из виду всей совокупности условий его жизни и литературной деятельности. Истории в нашем смысле слова Геродот не составил, да и не мог составить. Обществу того времени были совершенно чужды руководящие общие понятия о прогрессе, о последовательном образовании и развитии общественных учреждений, и эта сторона исторической жизни мало интересовала тогдашних писателей. Вот почему и словоохотливый «отец истории» оставил так мало известий о внутренней организации эллинских общин и чужеземных государств. Древнеэллинское общество находилось под преобладающим давлением теолого – моралистических воззрений, и литературные представители его собирали материал и освещали исторические события под влиянием тех самых идей о божеском мироправлении, о суетности всякого величия и т. п., в каких пребывало окружающее их общество. В первых словах своей истории Геродот дает знать читателю, что задача его повествования – сохранить в памяти потомства деяния людей, удивления достойные сооружения, а главное, раскрыть причины эллино – персидской распри, ибо эта последняя с наибольшей очевидностью оправдывала общие воззрения автора и его современников. Оставляя почти без всякого внимания все будничное, обыкновенное, древний историк с любовью останавливается на событиях и делах рук человеческих, чрезвычайных, необыкновенных, а также на чудесных явлениях. Суеверие – таковое больше с нашей точки зрения – было сильно распространено в тогдашнем обществе, и повествование Геродота отвечает этому настроению в значительной мере; но в то же время труд его представляет немало доказательств скептицизма автора, возвышавшего его над толпой и побуждавшего к старательному обследованию предметов на месте, к заботливой проверке рассказов путем расспросов и личного осмотра памятников, наконец к выбору преданий, казавшихся ему наиболее правдоподобными и тем самым наиболее достоверными. Средства к открытию исторической истины были весьма ограниченны, а чувство или требование достоверности было сравнительно очень невысоко. Знание иностранных языков, умение пользоваться эпиграфическими памятниками, археологические и этнографические исследования, искусство точного измерения времени и расстояния – все эти необходимые условия изучения старины и отчасти современности не существовали в то время вовсе или существовали лишь в зародышевом, так сказать, случайном состоянии. Место объективной критики, принимающей во внимание все обстоятельства времени и пространства, заменял субъективный рационализм, т. е. извлечение из преданий и рассказов того, что отвечало субъективному настроению писателя и его личному чувству вероятности или достоверности. Но Геродот и в этом отношении знаменовал собой начало нового, более целесообразного отношения к устным и литературным источникам древности: он часто не ограничивается одним вариантом и отправляется на места исторических действий для удостоверения в правдивости рассказа. Далее, так как задача автора исчерпывалась желательным для него впечатлением на слушателя или читателя, то он вовсе не чувствовал себя обязанным – да и публика этого не требовала – точно отмечать источники своих известий и в каждом отдельном случае давать читателю возможность различать эти источники и определять степень фактической достоверности каждого писателя. Наконец, со времени Геродота историческое изложение подпало сильному влиянию поэтического изображения событий и личностей: гомеровский эпос, а впоследствии афинская трагедия властвовали над умами эллинской публики и обязывали историков, не исключая и Фукидида, к украшению прозаического повествования драматическими эпизодами. Таковы были условия литературной деятельности «отца истории», с которыми необходимо считаться критику наших дней. Однако рядом с этим необходимо иметь в виду и некоторые благоприятные условия. Геродот жил в центре культурной деятельности эллинов, в Перикловых Афинах; и здесь, и в других городах он имел возможность познакомиться из первых рук с произведениями предшествовавших философов – естествоиспытателей, в числе коих были и столь смелые и глубокомысленные, как Демокрит или Ксенофан. Наконец в его же время входили в славу софисты, подвергавшие все наследие предков смелой критике. Все эти влияния должны были сильно действовать на восприимчивого, необыкновенно любознательного галикарнасского уроженца.
Если теперь труд Геродота сравним с предшествовавшими ему начатками прозаической истории и с уцелевшими отрывками более позднего противника Геродота, Ктесия, то превосходство оказывается бесспорно на стороне нашего историка. С одной стороны, нет решительно никакого основания приписывать этим писателям боўльшую степень достоверности или критической разборчивости, в чем убеждают нас отзывы Дионисия Галикарнасского и Страбона
[221], равно как и самые отрывки их произведений, а с другой, Геродот первый дал связные, последовательные, богатые бытовыми подробностями исторические и этнографические очерки большинства стран известного тогда мира, облеченные к тому же в форму простого, проникнутого глубоким чувством и нередко поистине художественного повествования.
Разумеется, это не исключает ошибочности многих известий Геродота и возможности поправок к нему при помощи Ктесия, написавшего, между прочим, историю персидской монархии с древнейших времен в 23 книгах («Persica»). Придворный врач воспользовался своим пребыванием при персидском дворе для составления своего исторического труда частью на основании архивных документов (διφύεπαι Βασιλικαι), частью по личным наблюдениям. В историческом очерке мидян, в повествовании о низвержении Астиага, о судьбе Креза в плену у Кира, о Камбисе и других Ктесий значительно отступает от Геродота, и во многом известия позднейшего историка оправдываются надписями. Однако, по словам самого Сэйса, большая часть его ассирийской истории состояла из ассиро – вавилонских мифов, превращенных в правдоподобные рассказы путем рационализирования; между тем в истории Персии некоторые известия его уступают по достоверности Геродотовым.
