«Отец истории» может спокойно ждать систематической проверки своих показаний еще с одной стороны, именно со стороны первобытной этнографии. Едва ли позволительно сомневаться, что комментарий к Геродоту, составленный для задач этого последнего отдела знаний, решит вопрос о достоверности и доброкачественности в пользу, а не против нашего автора; до сих пор по крайней мере отдельные показания его в этом направлении пользовались, говоря вообще, решительным признанием науки, что еще раз бесспорно свидетельствует о широте личного опыта Геродота и о его авторской добросовестности.
Однако все сказанное нисколько не освобождает современного исследователя, обращающегося к Геродоту в какой бы то ни было области знания, от обязательства критической поверки его известий. Это обязательство тем безусловнее, что занесенные в «Истории» заметки далеко не везде разграничены Геродотом по тем источникам, которые он сам находит нужным различать, и действительно есть случаи, когда известие, заимствованное от свидетеля или взятое из вторых рук, из литературного источника, сообщается как результат непосредственного наблюдения автора. О другой книге Сэйса мы не говорили потому, что она представляет собственно перепечатку пяти «приложений» к изданию текста в первой книге, некоторые отличия имеются во «введении» к позднейшей книге, сводящиеся главным образом к смягчению упреков, направленных автором раньше против Геродота: по крайней мере признан тот факт, что неупоминание источников составляет общую черту писателей эллинской древности.
Выводы Сэйса, как и следовало ожидать, встретили энергический отпор со стороны специалистов. Нам известны отзывы в «Philologischer Anzeiger» (1885) и в «Jahresbericht» (1887) Бурсиана*. Кроме того, в «Wochenschrift für klassische Philologie» за нынешний год (1888) мы находим заметку, что в заседании парижской Академии надписей и литературы (Academie des Inscriptions et Belles‑Lettres) Круазе* прочитал обстоятельный реферат в защиту достоверности Геродота, причем доказывал, что нет оснований сомневаться в путешествиях древнего историка. Присутствовавший в заседании Опперт, глубокий знаток восточных древностей, между прочим, автор капитальнейшего сочинения «Expйdition en Mйsopotamie», подтвердил заключения Круазе относительно Месопотамии.
Но вскоре по выходе в свет труда Сэйса появилось в Германии исследование Гуго Панофского об источниках Геродотовой истории («De historiae Herodoteae fontibus», 1884), в котором автор силится доказать, что большинство известий, передаваемых «отцом истории» под видом результатов личного наблюдения или расспросов свидетелей, заимствовано из письменных источников или даже сочинено самим историком помимо каких бы то ни было свидетелей, устных или письменных. Подробную оценку этого исследования мы старались дать в другом месте («Журнал Министерства народного просвещения», 1888); здесь же отметим только, что критик заходит в своих заключениях слишком далеко, гораздо дальше, чем позволяют сделанные им же наблюдения. Так, нельзя не согласиться с Панофским, что Геродот был близко знаком с трудами своих предшественников и что он заимствовал из них больше, чем можно судить по его изложению и чем предполагается обыкновенно. Такие выражения, как «говорят» (λεγουσι, ψασι), «слышу», «узнаю из расспросов» (ακούω, πυνύανομκι) и т. п., не всегда обозначают известия, полученные путем расспросов, но и такие, которые историк заимствовал из письменных источников Гекатеев, Ферекидов, Харонов и других прозаиков, хотя явных признаков заимствования и не имеется в изложении Геродота. Против такого положения, пока оно высказывается в общей форме, трудно спорить, потому что и у Фукидида мы имеем несомненные примеры передачи чужих известий, устных ли то или письменных, от лица автора, а не со слов свидетеля. Выражения «говорят», «слышал» и т. п. действительно имеют в некоторых случаях такое же значение, как наше «говорить» в ссылке на писателя. Но Панофский решительно не прав, когда чуть не все подобные выражения за немногими лишь исключениями толкует в смысле указаний на письменные источники и тем сильно сокращает поле личных наблюдений и непосредственных расспросов Геродота. Доводы критика малоубедительны. Важнейший из них – существование в литературе догеродотовской множества известий о тех самых предметах, которые входят в историю Геродота; но дело в том, что от предшественников нашего историка остались или весьма скудные отрывки, или же одни названия сочинений, в которых могли иметь место и некоторые из тех известий, какие мы находим в сочинении Геродота. Но что же отсюда следует при недостатке данных у критика? Эпоха Геродота была тем временем, когда известия и предания о старине и современных памятниках собирались многими любознательными эллинами, в ряду коих «отец истории» занимает первенствующее место по обстоятельности сведений и по степени литературной обработки их. Об одних и тех же предметах различные собиратели могли получать от своих свидетелей одинаковые или сходные известия совершенно независимо друг от друга; следовательно, самое сходство, например между Ферекидом и Геродотом, в известиях о родословной Мильтиада или каких‑нибудь других не может еще свидетельствовать о литературной зависимости одного из них от другого; хранители исторических и мифологических преданий легко могли передавать Геродоту и Ферекиду одинаковые известия. Да и как же возможно иначе? Неужели каждый последующий изыскатель или путешественник должен был об одних и тех же предметах сообщать все новые и новые, до тех пор никому не ведомые данные?
Но критик совершенно теряет почву в значительной части исследования, когда старается доказать, что «отец истории» вовсе не так простодушен, как о нем привыкли думать, что он нередко собственные суждения облекает в форму известий, для чего предваряет их словами «говорят» и подобными. При этом признаки сочиненности оказываются не только не однородными, но даже противоположными. Так, понтийские скифы вовсе не совершали того похода в Азию, о котором рассказывает Геродот (I, 103 сл.), и в связь с которым он приводит со слов скифов так называемую женскую болезнь. Так как скифы не могли говорить о небывалом походе, то Геродот сам выдумал связь болезни скифов с этим походом. Рассказы сведущих в старине персов в начале Геродотовой истории – измышление самого автора, ибо «кто может серьезно подумать, будто персы так прилежно занимались греческой литературой и были сведущи в ней настолько, что не только в точности знали передаваемые эллинскими поэтами басни, но и входили в изыскания поэтических повествований и в такие толкования их, с помощью которых повествования эти становились правдоподобными» и пр. и пр. Однако в других случаях признаком сочиненности является для автора правдоподобие происхождения известия от поименованного историком свидетеля или свидетелей. Так, Геродот передает различные мнения, во – первых, большинства эллинов (οι πολλοί Ελληνών), во – вторых, афинян, в – третьих, аргивян о причине умопомешательства спартанского царя Клеомена (VI, 75). Панофский находит, что различные объяснения согласуются с положением каждой группы свидетелей; следовательно, весьма вероятно, что историк записал то, что слышал по поводу необыкновенной болезни царя в разных местах от разных свидетелей. Но не так думает критик: это самое правдоподобие он считает только легким средством для Геродота прикрыть собственное сочинительство. Точно такого же происхождения кажутся объяснения самосцев (ως μεν Σαμιοι λεγουσι III, 47) относительно похода лакедемонян на Самос и т. п. В ряду многочисленных случаев, приводимых критиком для иллюстрации своего положения, мы не находим ни одного такого, который позволял бы согласиться с Панофским и оправдывал бы подозрение, будто Геродот умышленно маскировал недостаток точных сведений о предметах и прибегал к уловкам с целью показать себя много видевшим и наблюдавшим путешественником. Критик забывает высокую степень любознательности и словоохотливости древних эллинов, необозримое множество ходивших в разных местах вариантов об исторических и мифических личностях и событиях; в истории Геродота едва ли можно указать хоть один такой предмет, о котором у эллинов не существовало бы разнообразных известий и различных суждений. В одних случаях Геродот не желает повторять того, что говорилось (или писалось) другими (VI, 55), в других он передает результаты собственных наблюдений или изысканий (II, 147). Сочинения Геродота, Фукидида, Ксенофонта субъективны в высшей степени в том именно смысле, что авторы передают как достоверный факт, часто без указания источника или свидетеля, то, что кажется им достоверным. В случаях сомнительных или вообще таких, когда автор не желает принимать на себя ответственность за подлинность сообщаемого, он передает известие с прибавкой «говорят» или иной подобной. Но до сих пор никто не думал, чтобы Геродот или другой древнеэллинский историк старался выдавать собственные измышления под видом полученных со стороны известий; и усилия критика доказать противное не увенчались успехом. Что Геродот подчас влагает в уста действующих лиц собственные воззрения, в этом едва ли можно сомневаться ввиду речей Крезов, Ксерксов, Артабанов и других варваров, высказывающих чисто эллинские понятия об окружающем; но, во – первых, он делает это в речах или диалогах, где не только форма изложения принадлежит автору, во – вторых, и здесь остается неизвестным, насколько в сочинительстве повинен автор и чтоў он находил готовым в рассказах и преданиях о событиях и личностях, отделенных от него несколькими десятками лет. Драматизм повествования составляет характеристическую черту не только Геродота и Фукидида, но и предшественника их Гекатея. Так, Лонгин замечает: «По временам, когда историк касается какого‑нибудь лица, он внезапно покидает свою роль и говорит устами описываемого им человека». 353–й отрывок Гекатея представляет и образчик такого изложения. Но Панофский вовсе не касается вопроса о геродотовских речах и тщетно усиливается открыть сочинительство там, где на самом деле есть только передача чужих известий или суждений.
