Так, положение свое о мудрости божественного промысла историк основывает на баснях о несуществующей плодовитости зайцев и о малоплодии львиц, будто бы рождающих один раз в жизни; такого же почти достоинства и рассуждение его об ехиднах
[110]. В рассказах о крокодилах и гиппопотамах мешает без разбора слышанное или вычитанное из Гекатея с тем, что, быть может, наблюдалось им лично. Крокодил называется животным безъязыким, с неподвижной нижней челюстью, с пастью, переполненной пиявками, которые в Ниле не водятся вовсе. Гиппопотам наделяется лошадиным хвостом и лошадиной гривой, каковых на самом деле у него нет, приписываются ему клыки, будто бы выдающиеся вперед, тогда как зубы у гиппопотама прикрыты губами и видны только при открывании пасти; копыта у него не раздвоены, как пишет Геродот, а имеют по четыре пальца и пр.
[111] В виде достоверного факта сообщает он басню об египетских кошках, будто бы во время пожаров кидающихся в огонь, несмотря на все старания египтян спасать их от огня
[112]. Та же смесь правды и вымысла отличает и другие известия его о Египте. Рассказ о величайшей из пирамид подтверждается вполне новыми исследованиями, равно как и имена царей, строителей трех наибольших пирамид
[113]. Напротив, известие о подземном канале, будто бы проходившем вокруг усыпальницы, – чистейший вымысел, рассчитанный на легковерие слушателя и на интерес его к необыкновенному: подобный канал был даже невозможен, потому что усыпальница помещалась выше низкого уровня Нила. Точно так же выдуманы свидетелями Геродота или народным воображением те сто тысяч рабочих, которые будто бы сменялись каждые три месяца при сооружении пирамиды; передается невозможное содержание надписи на пирамиде Хеопса. Слишком преувеличены размеры так называемого Миридова озера, имевшего на самом деле не девяносто миль в окружности, а тридцать, равно как и высота разливов в Ниле, и размеры наносов
[114]; на самом деле нильские наносы поднимают почву Египта в сто лет на четыре дюйма, а в тысячу лет на три с четвертью фута. Таким образом, если бассейн сооружен был за полторы тысячи лет до Геродота, то почва нижнего Египта могла подняться за это время лишь на три – четыре локтя, а не на семь – восемь, как заключал Геродот. Сильно преувеличена цифра полноправных граждан в Афинах в его время
[115].
Ошибочны известия историка о наследственности достоинства верховного жреца в Египте
[116], о разделении египетского населения на касты
[117], о заимствовании эллинами от египтян гадания по жертвенным животным
[118]; с ребяческой наивностью храм финикийской Астарты в Мемфисе приписывается Елене
[119]; наконец, со слов жрецов историк настойчиво проводит мысль о заимствовании эллинами богов их от египтян
[120]. Нечего прибавлять, что исторические сведения Геродота о Египте, о временах, предшествовавших Псамметиху, могли быть лишь весьма недостаточными и сбивчивыми. Достаточно напомнить о том, например, что цари, строители больших пирамид, принадлежат к Четвертой династии и жили за несколько веков до Мирида, а Геродот помещает их после царей Двадцатой династии
[121].
Как очевидец, Геродот повествует о Вавилоне, о положении его, о его постройках, о нравах жителей и т. п. Новейшие исследователи, главным образом Опперт*, доказали верность множества наблюдений древнего историка. Между тем, этот случай убедительнее других показывает, как мало Геродот заботился о точном разграничении для читателя лично исследованного им от принятого на веру без критики. Вавилонские стены историк мог наблюдать разве в отдельных обломках, уцелевших от разрушений Дария; медных ворот он не мог видеть вовсе, так как они были увезены оттуда задолго до того времени. Следовательно, все те измерения, которые в труде Геродота имеют вид произведенных им самим, были на самом деле только повторением преувеличивавших прошлое народных толков. Ассирийские памятники не оправдывают ни хронологии Геродота, ни известий его об ассирийских царицах и других легендарных данных, источником которых служили народные песни, даже, быть может, не ассириянами сложенные. Равным образом в противоречии с памятниками оказываются известия Геродота о возвышении мидян. В мидийской и мидо – персидской этнографии и истории также встречается немало ошибок, исправленных только в последнее время. Если от этих стран обратимся к Европе, к наиболее интересной для нас стране, Скифии, то и здесь найдем множество неточностей и еще более неясностей. Черное море увеличено им вдвое в длину, а наибольшая ширина показана в полтора раза больше, к тому же оно передвинуто далеко на восток; Азовское море увеличено еще больше; представление о фигуре Таврического полуострова ошибочно; Скифия изображается в виде равностороннего четырехугольника; топография, гидрография и этнография Скифии изложены запутанно и во многом, разумеется, неверно
[122]. Движение киммерийцев он представляет себе в невозможном направлении; не менее трудно понять известие о походе скифов на Херсонес
[123]. Нибур* исчисляет множество ошибок эллинского историка в географии, климатологии и других свойствах описываемых им стран и народов.
Присутствие всех этих и подобных ошибок в труде Геродота находит себе объяснение частью в несовершенстве средств к точному изысканию, частью в легковерии писателя, в его склонности к анекдотическому, в неумении применить в каждом отдельном случае то правило относительно различия источников по степени достоверности, необходимость которого очевидно признавал наш историк в теории. Только особенный вкус к анекдоту мог побудить историка ввести длинную басню о похитителях сокровищ Рампсинита, об испытании новорожденных младенцев или о женском одеянии на Эгине в Аргосе и о тамошней посуде
[124]; или о том, как третья жена Демарата сделалась красивейшей женщиной из безобразнейшей девочки
[125]. Он категорически передает факт, что в Египте во время его пребывания козел имел сообщение с женщиной публично
[126]. Он вполне верит, что у жрицы педасейской Афины вырастает борода каждый раз, когда педасийцам или соседям их грозит какое‑либо несчастье
[127]; подробно передает небылицы о разных народах Ливии, как один из тамошних народов, например, вовсе не имеет языка, а шипит, как летучая мышь, другой не ест ничего одушевленного и не видит никаких снов
[128]; рассказывает анекдот о Софане, одном из платейских героев, который будто бы якорю обязан был своими подвигами
[129]; по тому же самому побуждению он останавливается на басне о кормлении детей керкирян самосцами
[130].
