Словом, мы еще раз убеждаемся, что ни большие природные дарования вместе с любовью к истине, ни обширные приобретенные знания, ни сама склонность к критике не в состоянии были сделать из Геродота историка прошлого, даже недалекого прошлого, в строгом нынешнем смысле слова. Геродот был основательно знаком с эллинскими поэтами, начиная от Гомера и кончая Эсхилом, и отчасти, должно быть, Софоклом, с Гекатеем и, вероятно, с прочими предшественниками – прозаиками, и находился под некоторым влиянием софистов
[208]; он располагал обширнейшим материалом в виде рассказов свидетелей и народных преданий, превосходил большинство своих современников по степени разборчивости и критики, – однако всего этого было недостаточно для точного восстановления старины, для этого требовались такие приемы и методы исследования, до каких не дожили ни эллины, ни римляне и которые вырабатываются только в наше время.
Если в заключение спросим, какие общественно – политические убеждения исповедовал наш историк, просвещенный, гуманный и терпимый, то в труде его найдем бесспорные свидетельства о наибольшем расположении его к демократической форме правления и об отвращении к тирании. Если решительная речь Отана против единовластия и в пользу демократии умеряется двумя следующими не менее, быть может, убедительными речами Мегабиза и Дария в пользу олигархии и единовластия
[209], то те же самые общие положения, которые высказаны в первой из трех речей и подкреплены там одним только примером Камбиса, развиты обстоятельнее и обоснованы всей историей коринфской общины в пространной речи коринфянина Сокла, причем, по замечанию историка, все союзники Спарты разделяли мнения оратора
[210]. На предложение спартанцев водворить снова тиранию в Афинах и возвратить туда Гиппия отвечал речью один из коринфян. «Наверное небо опустится под землю, а земля поднимется высоко над небом, – сказал Сокл, – люди станут жить в море, а рыбы займут места людей, если вы, лакедемоняне, решитесь упразднять в государствах равноправие и восстанавливать тиранию: у людей нет ничего кровожаднее тирании и ничего преступнее». Оратор предлагает лакедемонянам испытать тиранию на самих себе, будучи уверен, что после того они не посоветуют ее другим. Засим он рассказывает, как некогда олигархия сменилась в Коринфе владычеством тирана Кипсела, который по достижении власти многих отправил в ссылку, у многих конфисковал имущество и еще большее число лиц казнил. Преемник его Периандр оказался еще кровожаднее; для упрочения своей власти он решил истребить всех выдающихся граждан и совершал всевозможные жестокости. «Кого не умертвил и не изгнал Кипсел, те были умерщвлены и изгнаны Периандром. Сверх того, однажды он велел ради жены своей Мелиссы обнажить всех коринфских женщин». Ввиду этого оратор именем богов заклинает лакедемонян отказаться от намерения восстанавливать власть Гиппия в Афинах; к голосу его присоединились мольбы всех союзников – не учинять переворота в эллинском государстве. Тем и кончилось покушение Гиппия возвратиться в Афины. В других случаях тирания называется рабством, которое держится в эллинских городах на иноземной силе персов и освобождение от которого изображается как величайшее благо
[211]; сама по себе власть тирана не прочна
[212]. С истинным красноречием высказывается сам историк в том же смысле по поводу водворения Клисфеновой демократии в Афинах на место тирании Писистратидов. «Афины, – замечает он, – были могущественны и прежде, а теперь, по освобождении от тиранов, сделались еще могущественнее». Следовавшие вскоре военные успехи афинян в войнах с беотийцами и халкидянами Геродот ставит в причинную связь с реформой и заключает свой рассказ следующими словами: «Так увеличилось могущество афинян. Впрочем, не один только этот, но вообще все случаи доказывают, как драгоценно равноправие: пока афиняне находились под властью тиранов, они не могли одолеть в войне никого из своих соседей, а по освобождении от тирании стали далеко сильнее всех. Это показывает, что под гнетом тирании они были нерадивы, как бы работая на господина; потом, когда стали свободными, каждый из них работал с усердием для собственного же блага»
[213].
Если не основанием, то во всяком случае самым убедительным оправданием такого предпочтения народному самоуправлению перед деспотизмом было для Геродота позорное поражение персов и победное торжество Эллады, в особенности афинской демократии. Та же мысль сквозит и в трагедии Эсхила, в ответе хора на вопрос Атоссы: «Афиняне не называются ни рабами чьими‑либо, ни подчиненными»; вместе с тем трагик не жалеет темных красок на изображение деспотического строя персидского государства. Впрочем, Геродот наблюдал превосходство Афинской республики над прочими частями Эллады не только в военном отношении; судя по приведенному выше месту о последствиях упразднения тирании в Афинах, следует заключить, что народная энергия и умственная производительность афинян вообще представлялись ему в зависимости от демократического строя их общины. Глубочайший и всестороннейший знаток античной литературы и гражданственности Август Бёк* несомненно живо представлял себе умонастроение Геродота, когда писал: «Древность поучает нас истинной свободе и настоящим принципам ее; она показывает негодность абсолютизма и охлократии; кто изучил политические учреждения древности, тот не будет потворствовать ни одной из этих крайностей, ни деспотизму, ни утопиям социализма, которые древность уже пережила и победила». Разумеется, заключение Бёка не может быть принято целиком, без оговорок, оно свидетельствует только о том неотразимом впечатлении, которое сочинения, подобные геродотовскому, производили на мощных представителей европейской науки.
Все сказанное о Геродоте и его предшественниках приводит нас к следующим положениям: во – первых, скудость точных биографических известий в связи с отрывочностью наших сведений об особенностях прозаической историографии того времени и о последовательном ее совершенствовании делает для нас пока невозможным проникнуть с достоверностью в сокровенные подробности и приемы литературного творчества «отца истории».
Во – вторых, насколько труд Геродота важен по богатству содержащихся в нем сведений, настолько же он имеет значение, как выразительный памятник известного культурного состояния современного ему общества в лучших его представителях. Отсюда некоторые особенности Геродотовой истории, сближающие ее с другими продуктами тогдашней жизни эллинов, преимущественно афинян. Любознательность и обширность сведений вместе со склонностью к критике внушили Геродоту скептическое отношение ко множеству ходивших в народе басен о стародавнем или отдаленном и тем усиливали в современниках и потомстве требования вероятности и достоверности. Однако ошибочно было бы приписывать ему какое‑либо последовательное, цельное миросозерцание; напротив, мы замечаем в его труде присутствие руководящих понятий различных порядков, которые уживались в нем так же легко, как и во многих его современниках. Сами эти понятия, хотя и сообщали историческому труду его небывалую дотоле, весьма, правда, относительную степень единства, оказывались далеко не благоприятными не только для точного объяснения явлений, но и для подбора материала. Тенденциозность присуща многим частям истории Геродота, как географическим, так и в особенности историческим; непоследовательность в изложении отличает не только воззрения автора, но и приемы изысканий.
