Вот как суждения наши, не получив твердости и силы от рассудка и любомудрия при совершении дела, колеблются, бывают легко увлечены случайными похвалами или порицаниями и, так сказать, выведены из собственных своих предначертаний. По-видимому, не довольно, чтобы деяние было похвально и справедливо; потребно еще, чтобы самое мнение, от которого проистекает, было твердо и незыблемо, дабы мы действовали только по надлежащем испытании. Сладострастные с алчностью пожирают лакомые яства; насытившись же, чувствуют к ним отвращение. Подобно этим людям, не должно нам по слабости сокрушаться о своем поступке, когда померкнет блеск воображаемой в нем красоты. Раскаяние соделывает дурным и то, что в самом деле похвально. Но воля, основанная на разуме и совершенном знании, и тогда не может перемениться, когда бы дела, от нее последовавшие, были неудачны. Афинянин Фокион противился всегда предприятиям Леосфена*. Когда Леосфен получал в них успех и афиняне приносили жертвы, торжествовали, гордились одержанной победой, то Фокион говорил: «Я бы сам желал делать это, но не хотел бы отстать от прежних мыслей». Еще сильнее сказанное локрийцем Аристидом, одним из друзей Плата. Дионисий Старший требовал в супружество одну из дочерей его; он отвечал, что лучше хочет видеть дочь свою мертвой, нежели супругой тиранна. Вскоре после того Дионисий умертвил его детей и спросил его на смех: прежнего ли он мнения о выдаче дочерей своих. Аристид ответствовал: «Я печалюсь о происшедшем, но не раскаиваюсь в сказанном». Такое поведение свидетельствует о высшей и совершеннейшей добродетели.
Тимолеонтовы муки – было ли то сожаление по умершему или стыд перед матерью – так обессилили и расстроили душевные способности его, что в течение двадцати лет не занялся он никаким важным общественным делом. Когда в Собрании напомнили о нем и народ принял и утвердил его единодушно, то Телеклид, гражданин по славе и могуществу своему знаменитейший, восстав, увещевал Тимолеонта поступать мужественно и великодушно. «Если ты будешь действовать хорошо, – говорил он, – то мы станем тебя почитать убийцей тиранна; если же худо – убийцей брата».
Между тем как Тимолеонт приготовлялся к отплытию и собирал воинов, получены были в Коринфе письма от Гикета, извещавшие о перемене его и предательстве. Как скоро выслал он посланников к коринфянам, то явно пристал к стороне карфагенян, действовал обще с ними, дабы изгнать Дионисия из Сицилии и самому господствовать над ней. Боясь, чтобы прежде не прибыл из Коринфа полководец со вспомогательным войском и не разрушил его предприятий, он послал письмо к коринфянам, извещая их, что нимало не нужно беспокоиться, делать столько издержек, посылать флот в Сицилию и подвергаться опасностям – особливо когда карфагеняне запрещают сие и с многочисленным флотом подстерегают корабли их, что по причине медленности их он был принужден заключить союз с карфагенянами против тиранна. По прочтении писем Гикета все коринфяне, даже те из них, кто прежде мало был к войне склонен, столь воспламенились гневом против Гикета, что охотно снабдили Тимолеонта всем нужным и поспешно приготовили все к его отъезду.
Когда суда были уже готовы и воины получили все нужное, жрицы Персефоны увидели во сне богинь*, которые как бы собирались в путь и говорили, что хотят плыть в Сицилию вместе с Тимолеонтом. Это заставило коринфян построить священную триеру и назвать ее триерой богинь. Что касается до Тимолеонта, то он отправился в Дельфы и принес жертвы Аполлону. В то самое время, когда он сходил в прорицалище, случилось следующее знамение: из висевших в храме священных по обетам приношений оторвалась повязка, на которой были вышиты венцы и изображения Победы, и упала на голову Тимолеонту. Казалось, он, увенчанный богами, высылаем был к предприятию.
Наконец, он отправился, имея семь кораблей коринфских, два керкирских и один левкадийский. Он пустился в море ночью при благоприятном ветре. Внезапно показалось ему, что небо разверзлось над кораблем и излило великий и яркий огонь, от которого поднялся пламенник, подобный тем, какие носят при священных таинствах, и, идучи тем же путем, опустился на то место Италии, к которому кормчие направляли свой бег*. Прорицатели объявили, что сие явление подтверждает то, что видели во сне жрицы и что богини ниспослали сияние с неба, покровительствуя сему предприятию, ибо Сицилия посвящена Персефоне. Там, как повествуют, была она похищена, и остров дан ей на свадьбе как брачный подарок*.
Таким образом знамения богов ободряли войско, которое поспешно стремилось к Италии. Но известия, из Сицилии получаемые, приводили Тимолеонта в великое недоумение и воинов ввергали в уныние. Гикет, одержав над Дионисием в сражении победу и заняв большую часть Сиракуз, запер его в крепости на так называемом Острове*, осаждал его и обносил стеной. Он велел карфагенянам не допускать Тимолеонта высадить в Сицилию войско, уверяя их, что, прогнавши коринфян, он с ними спокойно разделит остров. Карфагеняне отправили в Регий двадцать триер, на которых находились посланники от Гикета к Тимолеонту; объяснения их сходны были с тем, что происходило. То были речи благовидные и обманчивые, которыми прикрывали свои коварные замыслы. Посланники требовали, чтобы Тимолеонт, если угодно, прибыл к Гикету как советник и принял участие в делах, столь счастливо им произведенных, но чтобы корабли и войско отослал обратно в Коринф, ибо война почти кончена; что, впрочем, карфагеняне не допустят его переехать в Сицилию с войском и готовы с ним сразиться, если он предпримет сие, употребивши насилие. По прибытии своем в Регий коринфяне застали этих посланников и увидели карфагенские корабли, недалеко оттоле стоявшие. Они негодовали за оказываемое им оскорбление. Все пылали яростью к Гикету и страшились за Сицилию, на которую они взирали как на награду, назначенную предательству Гикета и насильственной власти карфагенян. Они почитали невозможным одержать верх над варварскими тут находившимися судами, которых было вдвое больше, и над Гикетовым в Сиракузах войском, которым они думали предводительствовать по своем прибытии.
Несмотря на то, Тимолеонт имел свидание с посланниками и с начальниками карфагенян; сказал им с кротостью, что он повинуется их приказанию, да и мог ли что-либо произвести, противясь им? Что, однако, желает слышать эти самые речи и дать им ответ на оные в присутствии граждан Регия, города греческого и обеим сторонам равно дружелюбного, и потом удалиться; что это нужно ему для собственной безопасности и что они сами будут тверже соблюдать то, что обещают в пользу сиракузян, когда народ Регия будет свидетелем их условий. Цель предложения была та, чтобы обмануть их и перевести войско в Сицилию. Намерениям его содействовали все правители Регия, которые, боясь соседства с варварами, желали, чтобы коринфяне усилились в Сицилии. По этой причине собрали народ и заперли городские ворота будто бы для того, чтобы внимание граждан ничем развлечено не было. Они предстали перед народом и говорили ему весьма длинные речи – все на одну и ту же тему – единственно с тем, чтобы продлить время, в которое коринфские суда могли пуститься в море. Таким образом занимали они карфагенян, которые ничего не подозревали, тем более что Тимолеонт тут находился и показывал, что он скоро встанет и будет говорить. Наконец, когда и ему тайно дали знать, что все суда удалились, кроме одного, которое ожидало его, то он пробрался сквозь толпу народа, между тем как регийцы нарочно толпились вокруг трибуны, чтобы его сокрыть; сошел на берег и отплыл с поспешностью. Он пристал к сицилийскому городу Тавромению*, владетель которого Андромах, давно уже призывавший коринфян, принял его к себе дружелюбно. Этот Андромах, отец историка Тимея, был лучший из тогдашних сицилийских владетелей; гражданами управлял справедливо и по законам; к тираннам оказывал явное неблагорасположение и вражду. Он позволил Тимолеонту сделать город его сборным местом коринфских сил, заставил граждан содействовать коринфянам и вместе с ними освобождать Сицилию.
