Таким образом, город оживал и наполнялся жителями. Граждане со всех сторон стекались в оный. Тимолеонт, желая освободить и другие города и совершенно изгнать изо всей Сицилии тираннов, вступил с войском в их области. Он принудил Гикета отстать от карфагенян, обязаться срыть свои крепости и жить в Леонтинах* как частное лицо. Лептин, тиранн Аполлонии* и многих других городов, находясь в опасности быть пойманным, предал сам себя Тимолеонту, который пощадил его и послал в Коринф, почитая славным, чтобы в этом главном городе, перед глазами всей Греции, жили как изгнанники эти жестокие тиранны Сицилии в низком и презренном состоянии. Он возвратился в Сиракузы, дабы заняться учреждением правления и вместе с присланными из Коринфа законодателями Кефалом и Дионисием ввести лучшие и важнейшие постановления. Дабы наемное войско не оставалось в бездействии, но получало какую-либо выгоду от земли неприятельской, Тимолеонт выслал его в область карфагенскую под предводительством Динарха и Демарета. Они отняли многие города у варваров и не только жили в изобилии, но получили сверх того в добычу много денег для дальнейшего ведения войны.
Между тем карфагеняне пристают к Лилибею* в числе семидесяти тысяч человек на двухстах триерах, на тысяче перевозных судов, на которых везены были машины, военные колесницы, великое множество хлеба и всех других приготовлений, с намерением вести войну не частную, но изо всей Сицилии изгнать греков. Сила их была достаточна к покорению Сицилии и тогда, когда бы этот остров не страдал от междоусобных браней и не был ими истощен. Узнав, что область их была разоряема, карфагеняне под предводительством Гасдрубала и Гамилькара устремились с яростью прямо на коринфян. Вскоре получено было в Сиракузах известие о прибытии их. Эта многочисленная сила привела сиракузян в такой ужас, что из такого множества народа едва три тысячи осмелились поднять оружие и присоединиться к Тимолеонту. Наемного войска было до четырех тысяч, но в походе около тысячи человек оробели и отступили; им казалось, что Тимолеонт, вопреки здравому рассудку и от старости сойдя с ума, шел против семидесяти тысяч неприятелей с пятью тысячами пехоты и тысячей конницы, удалившись на восемь дней пути от Сиракуз, так что и предавшимся бегству спастись и падшим удостоиться погребения казалось уже невозможным. Тимолеонт почитал выгодой то, что до сражения обнаружили себя эти робкие души; ободрив остальных, продолжал он поспешно свой путь к реке Кримис, куда, как он узнал, и карфагеняне уже прибыли.
Восходя на гору, с вершины которой можно было видеть войско и силы неприятельские, коринфяне встретили лошаков, навьюченных сельдереями. Воинам показалась эта встреча неблагоприятным предзнаменованием, ибо мы имеем обыкновение украшать этой травой гробницы умерших, от чего произошла и пословица об отчаянно больном человеке: ему нужны сельдереи. Дабы освободить воинов от страха, суеверием внушенного, и одушевить надеждой, Тимолеонт остановился на том месте; говорил им речь, приличную обстоятельствам, и сказал в заключение, что венец победы сам собою готовится для них. Коринфяне венчают сельдереем победителей на Истмийских играх, почитая венок из этой травы священным с древних времен. Тогда еще венком из сельдерея украшали победителей на Истмийских играх, как ныне на Немейских. Сосновый венок введен в употребление недавно. По окончании речи своей Тимолеонт, взяв сельдереи, первый ими украсил голову, а за ним предводители и все войско. Прорицатели указали воинам на двух орлов, летевших к ним, из которых один держал в когтях змия, им растерзанного, а другой парил за ним с громким и радостным криком. После чего все войско обратилось к молитве и призывало богов на помощь.
В то время начиналось лето, в последних числах месяца фаргелиона, и уже близился солнцеворот. Из реки подымались густые пары; поле было сперва покрыто мглою, так что на нем никакой части неприятельского войска не было видно; только смешанный и глухой шум простирался вверх по холму от восстающего издали многочисленного войска. Коринфяне, взойдя на вершину холма, остановились и, положив щиты свои, отдыхали. Уже солнце на высоте своей поднимало испарения, и мрачный туман, собравшись на высотах, сгущался и обложил облаками вершины холмов; низменные места очистились; река Кримис* показалась, и коринфяне увидели переправлявшегося через нее неприятеля. Сперва переехали военные четырьмя конями запряженные колесницы со страшными приготовлениями; за ними следовали десять тысяч пехоты с белыми щитами. По блистательным их оружиям, по медленности и стройному шествию коринфяне почли их за природных карфагенян. За ними текли другие народы и переправлялись с шумом и в беспорядке. Тимолеонт, видя, что река давала ему на волю сражаться с таким числом неприятелей, с каким ему хотелось, и показав воинам своим неприятельскую фалангу, расстроенную и разделенную, ибо часть неприятелей уже переправилась, другая готовилась к переправе, – велел Демарету напасть на карфагенян с конницей и смешать их ряды, прежде нежели они успели бы выстроиться. Он спустился с высот и поставил на крылах других сицилийцев, присоединив к ним немногих иноземных воинов. Сам стал в средине войска с сиракузянами и храбрейшими наемными войсками и несколько подождал, дабы видеть успех движения конницы. Приметив, что она не могла вступить с карфагенянами в бой по причине ристающих перед их строем колесниц, но была принуждена часто отступать, дабы не быть расстроенной, и повторять часто нападения, Тимолеонт взял щит свой и кричал пехоте, чтобы следовала за ним смело. Крик его показался сверхъестественным и громче обыкновенного или от того, что при такой опасности, в исступлении страсти, был одушевлен новой силою, или от того, как многим тогда представилось, что некое божество присоединило к его голосу голос свой. Воины ответствовали ему таковым же криком и побуждали вести их немедленно. Он дал знак коннице удалиться в сторону, вне ополчения колесниц, и напасть на неприятеля сбоку. Потом, сомкнув первые ряды щитами, велел затрубить в трубы и ударил на карфагенян.
Твердо выдержали они первое нападение; будучи ограждены железными нагрудниками и медными шлемами и защищаясь большими щитами, легко отражали удары неприятельских копий. Но как скоро дошло дело до мечей, в чем надлежало показать искусство не менее, как и крепость, вдруг ударили с гор страшные громы с палящими молниями. Туман, покрывавший холмы и высокие места, спустился долу на место сражения с дождем, градом и вихрем, который дул грекам сзади, но варварам ударял прямо в лицо. Их зрение помрачали как порывистый и влажный ветер, так и пламя, часто с облаков ударяющее. Все это беспокоило неприятелей, особливо же неопытных. Беспорядок еще более умножили громы, стук оружий, поражаемых сильным дождем и градом, препятствовавший слышать повеления полководцев. Карфагеняне, имея доспехи не легкие, но, как выше сказано, будучи покрыты железом и медью, не могли действовать на месте, которое было глинисто. Пазухи их одежд были наполнены водой, которая делала их тяжелыми и неповоротливыми в битве, так что греки их легко повергали на землю. Упав, они не могли опять встать с глины с оружием. Река Кримис, надувшись уже от больших дождей, разлилась от множества переправлявшегося через нее войска; равнина, вокруг нее лежащая, была усеяна ямами и рытвинами, которые наполнились водой от стремящихся всюду потоков; карфагеняне в них попадали и только с великим трудом спасались. Наконец, истерзанные грозой греки опрокинули первый ряд неприятелей, состоявший из четырехсот человек, и многочисленная толпа обратилась в бегство. Многих карфагенян ловили в поле и умертвляли; многие из них, сталкиваясь с теми, кто еще переправлялся, были уносимы и потопляемы рекой, большая часть стремилась на холмы, но легкая пехота их настигала и побивала. Из десяти тысяч убитых неприятелей три тысячи были карфагеняне*. Скорбь отечества по них была неописанна. Не было знаменитее их ни родом, ни богатством, ни славою; не упоминается нигде, чтобы прежде в одном сражении пало такое число настоящих карфагенян: большей частью пользовались услугами наемников – ливийцев, иберов и нумидийцев, – они расплачивались за свои поражения чужою бедой.
