Лакедемоняне лишили, правда, начальства Фебида за его вероломный поступок, наложили на него сто тысяч драхм пени, но между тем продолжали занимать Кадмею. Вся Греция удивлялась странному поступку лакедемонян*: виновника злодеяния наказывали, а злодеяние одобряли. Фиванцы, лишенные древнего своего правления и порабощенные Архием и Леонтидом, не смели надеяться уже освободиться от тираннства, которое было поддерживаемо спартанским владычеством и не могло быть уничтожено, пока спартанцы господствуют на море и на твердой земле. При всем том Леонтид, узнав, что фиванские изгнанники находились в Афинах, что были приятны народу и уважаемы лучшими гражданами, тайно злоумышлял против них. Он подослал неизвестных людей, которые умертвили Андроклида изменою, но не имел успех против других. Между тем афиняне получили письма из Лакедемона с приказанием не принимать к себе изгнанников и не подкреплять их, но выслать от себя, ибо союзниками они объявлены общими врагами Греции. Но афиняне по свойственному и врожденному им человеколюбию не сделали изгнанникам никакого зла; напротив того, они желали оказать свою благодарность фиванцам, которые сделались прежде того виновниками восстановления народной власти, и утвердили следующее постановление: «Если кто из афинян провезет через Беотию оружие против афинских тираннов, то никто из фиванцев не показывает, что видит и слышит это».
Пелопид был из числа младших изгнанников, но старался ободрять каждого из них в особенности и всех их вообще; он представлял, что им постыдно и непозволительно терпеть, чтобы отечество было порабощено и охраняемо чуждыми воинами, между тем как они, довольствуясь тем, что сами спаслись и живут спокойно, находятся в зависимости от афинских народных постановлений и льстят тем, кто красноречием своим может управлять народом; что им должно дерзнуть на все опасности для освобождения того, что всего в жизни дороже; что, приняв в пример смелость и доблесть Фрасибула, который некогда, выйдя из Фив, низложил афинских тираннов, надлежало им равным образом устремиться из Афин и освободить Фивы. В конце концов доводы Пелопида убедили их. Они послали тайно в Фивы людей для извещения о своем намерении оставшихся в городе приятелей своих, которыми было одобрено. Знаменитейший из них, по имени Харон, обещал дать им дом свой; а Филлиду удалось сделаться писцом при полемархах* Архии и Филиппе. Эпаминонд еще прежде старался одушевлять мужеством молодых людей. В палестрах заставлял он их хвататься и бороться с лакедемонянами. Видя, что молодые фиванцы одолевали их и потом гордились победой, он упрекал их, говоря, что им надлежало бы стыдиться того, что из робости покорствуют тем, кого они столь много превосходят телесной крепостью.
Между тем изгнанники назначили день для произведения в действо своего предприятия. Они положили, чтобы Ференик, собрав всех, дожидался в Фриасии, чтобы несколько человек из младших дерзнули наперед вступить в город. Дано им было обещание, что ни дети их, ни родители не останутся беспомощными и не будут терпеть никакой нужды, когда бы они пострадали от своих неприятелей. Прежде всех вызвался Пелопид, потом Мелон, Дамоклид, Феопомп, мужи первейших родов, связанные вернейшей дружбой между собою и всегда состязавшиеся в славе и храбрости. Всех было двенадцать человек; они обняли остальных и, дав наперед знать Харону о своем намерении, пустились в Фивы в коротеньких плащах, с охотничьими собаками, держа колья, на которых расставляют тенета, дабы никто из попадающихся им на дороге не возымел подозрения, но дабы казалось, что они блуждают по полям для своего удовольствия, занимаясь охотой. Посланный от них прибыл к Харону и объявил ему, что они уже на дороге. Харон, несмотря на наступающую опасность, нимало в своем намерении не изменился, он пребыл тверд в слове и предал им дом свой. Но некто по имени Гиппосфенид, человек, впрочем, недурной, любивший свое отечество и благоприятствовавший изгнанникам, не имел той решительности, какой требовала краткость времени и важность предприятия. Как будто бы тогда душа его помрачилась, взирая на великое дело, которое приближалось к развязке; как будто бы тогда только понял он, что сообщники некоторым образом хотели потрясти державу и ниспровергнуть могущество лакедемонян, основываясь на нетвердых надеждах и на толпе изгнанников; он пришел домой в безмолвии и немедленно отправил одного из приятелей своих к Мелону и Пелопиду, советуя им отложить в теперешнее время свое предприятие, ожидать другого лучшего случая и опять возвратиться в Афины. Человек, которого он послал к заговорщикам и который назывался Хлидон, придя домой поспешно, вывел свою лошадь и искал узды. Жена, не знавши, где она была, не могла ее отыскать и сказала, что отдала ее одному из соседей. Сперва между мужем и женой началась ссора; потом последовали проклятия; жена пожелала несчастья в пути как ему, так и тем, кто посылал его. Таким образом Хлидон, проведя большую часть дня в досаде и почитая происшедшее дурным для себя предзнаменованием, в гневе своем раздумал пуститься в путь и занялся своим делом. Вот как это прекрасное и великое предприятие при самом его начале едва не было уничтожено!
Между тем Пелопид и товарищи его, переодевшись земледельцами, разделились и разными дорогами вошли в разные части города около вечера. Тогда начиналась зима; погода была ветреная, и шел снег; тем удобнее могли они скрыться, ибо жители большей частью по причине стужи разошлись по домам. Но те, кому следовало обращать внимание на них, принимали приходящих заговорщиков и приводили немедленно в дом Харона. Число тех, кто собрался вместе с изгнанниками, простиралось до сорока восьми человек.
Что касается до тираннов, то они находились в следующем положении: Филлид, как сказано выше, имел с изгнанниками сношение и содействовал предприятию их. За несколько времени перед тем обещал он Архию и его товарищам дать пир в тот самый день и привести к ним женщин. Он употреблял все средства, чтобы обессилить их наслаждениями, погрузить в пьянство и таким образом предать в руки заговорщиков. Немного недоставало пиршествующим напиться пьяными, как дошел до них слух, хотя не ложный, однако неверный и запутанный, что изгнанники скрываются в Фивах. Филлид старался переменить разговор, но Архий послал к Харону одного из служителей с приказанием, чтобы он пришел к нему немедленно. Уже был вечер. Заговорщики приготовлялись к нападению; они надели уже брони; принялись за мечи. Вдруг стукнули в двери; один из них пошел узнать, кто стучался. Узнав, что служитель звал Харона к полемархам, возвратился к заговорщикам с этим известием в великом смятении. Всем представилось уже, что заговор открыт и что они погибнут, не произведши ничего достойного своего мужества. При всем том положили, чтобы Харон повиновался полемархам и что он явился к ним, не показывая никакого подозрения. Хотя он был человек мужественный, бодрый и непоколебимый в несчастьях, но в то время заботился о них и боялся, чтобы не пало на него подозрение в измене, если погибнут столь многие и знаменитые граждане. Когда он хотел идти, то, взяв в женских покоях сына своего, еще малолетнего, но красотою и крепостью тела превосходившего всех сверстников своих, предал его Пелопиду и другим, сказав, что они могут поступить с ним как с неприятелем, без малейшей пощады, если узнают, что отец его изменил или обманул их. Многие из заговорщиков не могли удержаться от слез, видя горесть и великий дух Харона. Мысль, что он мог кого-либо из них почитать столь робким и до того переменившимся от обстоятельств, чтобы его подозревать в измене или в чем-либо винить, была для них оскорбительна. Они просили его не оставлять у них сына своего, но удалить от опасности, дабы воспитывать в нем мстителя за отечество и за друзей, когда он спасется и вырвется из рук тираннов. Но Харон объявил, что не удалит от них сына своего. «Какая жизнь, – говорил он, – какое спасение может быть славнее смерти, не подверженной поруганию, общей с отцом и друзьями?» Помолившись богам, обнял он всех, ободрил и ушел, обращая внимание на себя самого, образуя вид лица и звук голоса так, чтобы своей наружностью не открывать того, что в нем происходило.
