Это посольство немало умножило благосклонность и любовь граждан к Пелопиду после возвращения его, по причине восстановления Мессены и независимости других греческих народов. Александр Ферский обратился опять к природным свойствам своим. Он разорил несколько фессалийских городов, а в областях фтиотидских ахейцев и в Магнесии оставил охранное войско. Когда эти народы уведомились о возвращении Пелопида, то немедленно послали в Фивы посланников, прося вспомогательного войска и полководцем Пелопида. Фиванцы охотно согласились на их требование; в скором времени все было готово; полководец хотел уже выступить, как вдруг сделалось солнечное затмение и среди дня мрак покрыл весь город. Пелопид, видя, что от этого явления все были приведены в смятение, рассудил за благо не принуждать их в таком страхе и с малой надеждой следовать за собой и не хотел подвергаться опасности с семью тысячами граждан. Он предал себя одного фессалийцам, взял триста человек фиванской конницы и тех наемников, которые по своей воле за ним последовали, и выступил в поход, хотя прорицатели тому противились и граждане неохотно на это взирали. Явление это на небе почитали они важным предзнаменованием, касающимся какого-нибудь знаменитого человека. Но Пелопид пылал гневом против Александра за понесенные от него обиды; притом надеялся он найти в семействе его неустройство и беспорядок, судя по разговорам своим с Фивой. В особенности прельщала его красота сего подвига, ибо в то самое время, как лакедемоняне посылали на помощь тиранну Дионисию Сицилийскому войско и полководцев своих, а афиняне получали от Александра награждение и воздвигли ему, как своему благодетелю, медный кумир, Пелопид хотел показать всей Греции, что одни фиванцы воевали за тех, кто были угнетаемы тираннами, и что они уничтожали между греками беззаконные и насильственные власти.
По прибытии своем в Фарсал он собирал войска и спешил напасть на Александра. Но тот, видя, что у Пелопида было немного фиванцев, а сам имел вдвое более его тяжеловооруженных фессалийцев, встретил его близ Фетиды. Некто сказал Пелопиду, что тиранн идет с многочисленным войском. «Тем лучше! – отвечал он. – Мы большее число их побьем». На пространстве, отделяющем оба войска у так называемых Киноскефал*, простирались холмы покатистые и высокие, которые спешили занять обе стороны пехотой. Пелопид пустил свою конницу, которая была мужественна и многочисленна, на конницу неприятельскую. В то самое время как она одерживала верх и за бегущими стремилась на равнину, Александр уже успел завладеть высотами. Он напал на фессалийскую пехоту Пелопида, которая опоздала занять холм и с трудом пробиралась и поднималась на места высокие и крутые, умертвил многих из передовых; другие, получая раны, ничего не могли произвести. Пелопид, приметив это, отозвал назад конницу и велел учинить нападение на устроенных в боевой порядок неприятелей, а сам, взяв немедленно щит свой, побежал на помощь к тем, кто сражался на высотах. Пробравшись вперед сквозь задние ряды, он одушевил своих воинов такой бодростью и силою, что самим неприятелям показалось, будто это были уже новые и, так сказать, иные телом и духом люди. Два или три раза отражали они их нападение, но, видя, что и фессалийцы напирают крепко и что конница возвращается от погони, они начали медленно отступать. Пелопид, увидя с высоты, что неприятельское войско, хотя не было обращено еще в бегство, но уже все в беспорядке и неустройстве, остановился и, несколько времени озираясь, искал глазами самого Александра. Увидя его на правой стороне ободряющего и устраивающего наемное войско, он не мог удержать рассудком гнева своего, но, воспламенившись зрелищем и предав ярости своей и жизнь свою, и воинство, вырвался далеко вперед, кричал и вызывал тиранна к единоборству. Александр, не дождавшись нападения его, убежал к телохранителям своим и скрылся между ими. Первые ряды наемного войска, вступившие в сражение, были изрублены Пелопидом; другие получили раны и остались на месте, но большая часть из них, издали бросая на него дроты свои, прокололи доспехи его и ранили, до тех пор как фессалийцы, тронутые этим зрелищем, не побежали к нему с холмов. Уже Пелопид лежал*. Конница его наступала и опрокинула неприятеля, гналась за ним на дальнее расстояние и усеяла все поле мертвыми. Неприятелей было убито более трех тысяч.
Что находившиеся тут фиванцы были ввержены в горесть и уныние смертью Пелопида, которого называли они отцом своим, спасителем, творцом величайших благ, этому не должно удивляться. Фессалийцы и все союзники своими постановлениями касательно его превзошли все почести, приличные человеческой добродетели, и изъявлением чувствований своих еще более обнаружили свою к нему благодарность. Те, кто находился при том деле, узнав о кончине его, не сняли доспехов своих, не разнуздали коней, не перевязывали ран своих, но, еще вооруженные и горящие от сражения, шли к мертвому и, как бы он имел еще чувства, громоздили вокруг его тела корысти, отнятые у неприятелей, стригли свои волосы и гривы коней своих. Многие разошлись по шатрам; не разводили огня; не вкушали никакой пищи; молчание и печаль объяли стан их, как бы они не одержали блистательнейшей и величайшей победы, но были побеждены и порабощены тиранном. Когда окрестные города узнали о происшествии, то правители их с юношами, с детьми, с жрецами выходили навстречу телу его, неся ему трофеи, венки и золотые всеоружия. При поднятии тела его старейшие из фессалийцев просили фиванцев, чтобы позволено было им погрести мертвого. Один из них говорил следующее: «Союзники! Мы просим у вас одной милости, которая в таком несчастье нашем принесет нам честь и утешение. Фессалийцы не живого будут провожать Пелопида; не чувствующему окажут достойные почести. Если мы удостоимся, по крайней мере, того, чтобы коснуться тела его, украсить его и предать земле, то этим надеемся вас уверить, что это несчастье чувствительнее для фессалийцев, нежели для фиванцев. Вы лишились только великого полководца; мы лишаемся и полководца, и вольности. Осмелимся ли мы просить у вас другого вождя, когда не возвратили вам Пелопида?» Фиванцы исполнили их требование.
Не было никогда погребения блистательнее Пелопидова – если истинный блеск состоит не в слоновой кости, не в золоте и не в порфире, как полагал его Филист*, удивляясь похоронам Дионисия и превознося их, хотя оные были пышным заключением великой трагедии – самовластительного правления его. Александр Великий по смерти Гефестиона не только велел стричь лошаков и лошадей, но срыл и башни городов, дабы казалось, что самые города печалятся, приняв вместо прежнего великолепия вид унылый и униженный. Но эти почести, совершаемые по приказанию властителей, сопровождаемые насилием, завистью к удостоившимся их, ненавистью к употребляющим насильство, суть знаки не любви или душевного уважения, но варварского хвастовства, роскоши и надменности людей, которые расточают свое богатство на пустые и низкие дела. Но когда человек простой, умерший в чужой земле, далеко от жены, от детей, от родственников, сопровождается жителями многих городов, наперерыв старающимися оказывать ему почести, украшать, венчать его без всякого принуждения или просьбы, то это, без сомнения, есть достижение совершеннейшего блаженства. Смерть человека счастливого не есть самая горестная, как говорит Эзоп, но самая блаженная; она приводит в безопасность его благополучие и не позволяет счастью опровергнуть оное. По этой причине я почитаю лучшими слова, сказанные некоторым спартанцем Диагору, бывшему некогда победителем в Олимпии и увидевшему сынов своих и внуков увенчанных на тех самых играх*. «Умри, Диагор! – сказал он ему, приветствуя его. – Ты не взойдешь на небо». Однако никто, я думаю, не захотел бы сравнить все, вместе взятые, пифийские и олимпийские подвиги с одной из побед Пелопида, столь многих и столь удачно совершенных. Большую часть жизни своей провел он в славе и почестях; в тринадцатый раз был он беотархом, одержал знаменитую победу и, стремясь умертвить тиранна, пал за вольность фессалийцев.
