Марцелл, находясь в недоумении и не зная, что противоположить этим машинам, отплыл поспешно на кораблях своих и велел отступить пехоте. В военном совете было постановлено, что если будет можно, приступить к стенам ночью; римляне думали, что машины, которыми Архимед действовал, имели великую силу бросать стрелы далеко, но что вблизи останутся без всякого действия, ибо удар не имел надлежащего пространства. Но Архимед, кажется, был приготовлен и к тому. У него были на запасе орудия, которых действия были соразмерны с каким бы то ни было расстоянием; он имел короткие стрелы и небольшие бревна. Так называемые скорпионы, из многих, рядом сделанных, отверстий стены, простирая недалеко свои действия, поражали вблизи неприятеля, которому были невидимы.
Римляне приблизились к стенам, думая, что никто их не примечает, но когда высылаемы к ним были многие стрелы и дроты; когда прямо им на головы падали камни, как будто бы перпендикулярно; когда со всех сторон стены встречали они удары, – то начали отступать; они были уже в некотором расстоянии, но и тогда стрелы на них летели и достигали в самом отступлении – так что великое множество пехоты погибло, многие корабли были разбиты, между тем как римляне не могли сделать никакого вреда городу, ибо орудия большей частью были устраиваемые Архимедом за стенами. Казалось, что римляне сражались с богами; столько-то бед на них сыпалось невидимо!
Однако Марцелл избежал тогда опасности; он шутил над своими механиками и говорил им: «Не перестать ли нам сражаться с этим геометрическим Бриареем*, который черпает море нашими кораблями, как чашами; играючи погрузил со стыдом нашу самбуку в глубину и превосходит сторуких баснословных гигантов, бросая на нас вдруг такое множество стрел?» В самом деле: весь город Сиракузы был как бы телом Архимедовых машин. Архимед один был душою, все приводящею в движение, все вращающею. Другие оружия тогда лежали в бездействии; одни оружия Архимедовы были употребляемы городом против неприятеля к обороне и спасению своему. Наконец, римляне были столько напуганы, что когда только видели на стене показывающимся полено или кусок веревки, то кричали, что Архимед на них направляет какую-нибудь машину, отступали и предавались бегству. По этой причине Марцелл совсем уже отстал от сражений и приступов, надеясь покорить город долговременной осадой.
Что касается до Архимеда, то он имел душу столь великую и возвышенную и обладал таким богатством теоретических познаний, что не захотел оставить по себе никакого сочинения о таком предмете, который приобрел ему славу мудрости не человеческой, но почти божественной. Упражнение в механике и всякое искусство, соединенное с нуждой, почитая неблагородным и низким ремеслом, обратил он все внимание на науки, которых красота и превосходство не смешаны с нуждой и употреблением. Эти науки ни с чем не сравненны и заставляют некоторым образом вещество и доказательство состязаться между собою; одно представляет величие и красоту машин; другое – убедительную точность и непреоборимую силу. В геометрии нельзя найти задач мудренее и запутаннее, которые бы были изложены простейшими и яснейшими основаниями, как в сочинениях Архимеда. Одни приписывают это остроте ума его; по мнению других, неутомимый труд причиной тому, что все, кажется, произведено без усилия и с величайшей легкостью. Если захочешь собственными силами решить иную задачу, то не найдешь доказательства, но, приняв в помощь Архимеда, подумаешь, что мог бы сам оную решить. Столько-то коротка и гладка дорога, по которой он ведет к тому, что желает доказывать! Итак, нельзя отвергать того, что говорят о нем: будто бы был всегда очарован сиреной, которая вместе с ним обитала. Он забывал пищу, питье и всякое попечение о своем теле, нередко насильно влекли его в баню и к мазанию маслом – но в то же время в бане, на очаге, он изображал геометрические фигуры и по своему телу, намазанному маслом, водил пальцем линии. Столько-то от душевного наслаждения был он вне себя и подлинно восторжен музами! Хотя сделал он многие превосходные открытия, однако говорят, что просил друзей своих и родственников только о том, чтобы после смерти изобразили на гробнице его цилиндр, содержащий в себе шар, и надписали соотношение их объемов*.
Таким образом, Архимед великим умом своим сохранил себя и город, сколько от него зависело, непобедимым.
Между тем Марцелл в продолжении осады Сиракуз завладел Мегарами, древнейшим из сицилийских городов, разбил войско Гиппократа при Акриллах* и умертвил более восьми тысяч человек, напав на них в то время, когда укреплялись окопами. Он пробежал большую часть Сицилии; многие города отвлек от союза с карфагенянами и во всех сражениях победил тех, кто осмелился ему противостоять.
По прошествии некоторого времени попался ему в полон некоторый спартанец, по имени Дамипп, отплывший из Сиракуз. Сиракузяне хотели его получить обратно за деньги. Марцелл, вступая многократно с ними в переговоры касательно этого человека, заметил, что одна башня, хотя была охраняема с надлежащим старанием*, однако в нее могли бы тайно вступить несколько человек, ибо стена близ оной была приступна. Приближаясь часто к башне для переговоров, рассмотрел он ее тщательно и велел приготовить лестницы, ожидая дня, в который сиракузяне стали бы отправлять праздник Артемиды и предавались пьянству и веселью. Не только успел он тайно занять эту башню своими воинами, но еще до рассвета завладел вокруг всей стеной и проломал ворота, называемые Гексапилы*. Почувствовав это, сиракузяне начали двигаться и волноваться. Марцелл велел со всех сторон затрубить в трубы, чем произвел в них великий страх и заставил предаться бегству, ибо они думали, что уже не осталась ни одной части стены, которая бы не была занята; однако оставалась еще самая большая, лучше укрепленная и приятнейшая часть города, которая называется Ахрадина; оная была отделена стеной от внешнего города, которого одна часть называется Неаполь, другая Тихэ.
Завладев этими частями, Марцелл на рассвете дня вступил в город* через Гексапилы среди поздравлений других военачальников. Говорят, что, взглянув на город с высоты и видя обширность и красоту его, долго плакал, жалея о предстоящей ему участи, чувствуя, что вскоре переменится вид и красота помрачится, ибо надлежало ему быть разграблену войском. Ни один из полководцев не смел противиться воинам, которые требовали, чтобы город был предан им на расхищение; многие из них даже хотели, чтобы он был сожжен и разорен до основания. Но это требование было отвергнуто Марцеллом, который совершенно против воли своей и по нужде позволил им расхищать имение и брать невольников, но запретил касаться вольных граждан, убивать, бесчестить или брать в полон кого-либо из них. При всем том, что он смягчил таким образом несчастье сиракузян, однако почитал участь их жестокою; соучастие и соболезнование его выказывалось сквозь великую радость души его, когда он воображал, что в короткое время исчезнет блаженство и великолепие сего града. Говорят, что расхищенное в Сиракузах богатство было не менее того, какое увезено было после из Карфагена, ибо остальная часть города вскоре была предана ему изменой и воины настояли, чтобы все было предано грабежу; одни царские сокровища были внесены в общественную казну.
Но ничто столько не огорчило Марцелла, как участь Архимеда. Геометр занимался рассматриванием некоторой математической фигуры. Вперив ум свой и зрение к созерцанию ее, он не чувствовал беганья воинов, ни взятия города. Вдруг предстал к нему воин и велел немедленно следовать за ним к Марцеллу. Архимед отказался следовать за ним, пока не решит задачу, которой занимался; воин осердился, обнажил меч и умертвил его. Другие говорят, что на Архимеда напал римлянин с мечом в руке, чтобы его умертвить, и что Архимед, увидя его, умолял подождать на короткое время, дабы задача не осталась недоконченной и нерешенной, но воин не уважил его просьбы и лишил его жизни. Еще говорят, что Архимед нес к Марцеллу разные математические орудия, как-то: солнечные часы, шары и квадранты, которыми измерял глазом величину Солнца, и что попались ему навстречу воины, которые, воображая, что в ящике было золото, умертвили его. В том, однако же, нет никакого сомнения, что Марцелл был огорчен его смертью, что отыскал родственников его, оказал им отличное уважение, а от убийцы его отвратился как от человека, оскверненного злодеянием.
