До того времени римляне почитались другими народами искусными лишь в войне и ужасными в битвах; они не явили примеров человеколюбия и снисхождения и вообще гражданских добродетелей. Марцелл первый доказал грекам, что римляне превышали их справедливостью. Он так вел себя с теми, которые имели с ним дело; столько городов и частных лиц облагодетельствовал, что все зло, сделанное жителям Энны*, Мегар и Сиракуз, казалось действием более претерпевших оное, нежели причинивших. Я упомяну, из числа многих, только об одном случае.
В Сицилии есть небольшой, но весьма древний город, называемый Энгий*, славный явлением в нем богинь, называемых «Матери». Говорят, что храм их сооружен критянами. В нем показывали копья и шлемы медные, одни с надписями Мериона, другие – Улисса, то есть Одиссея, посвятивших оные богиням. Жители города имели чрезвычайную приверженность к карфагенянам. Никий, первенствующий в оном гражданин, увещевал своих сограждан пристать к римлянам; он говорил о том явно в Народном собрании, изобличая безрассудность тех, кто держался стороны противника. Неприятели его, страшась его силы и влияния, хотели его похитить и предать карфагенянам. Никий, зная, что его тайно подстерегают, дабы поймать, употребил следующую хитрость; начал говорить явно речи неприличные о богинях-Матерях; показывал, что презирает их и не верит рассказам о явлении их и силе. Неприятели его обрадовались уже, что он сам подает сильнейший повод, чтобы с ним было поступлено так, как они желали. В тот день, в который все было готово, чтобы его поймать, происходило собрание всенародное; Никий говорил перед гражданами, подавал некоторые советы – и вдруг опустил себя на землю. После краткого времени, в которое сделалось в народе глубокое молчание, соединенное с изумлением, он поднял несколько голову и обратил ее в разные стороны, издавая дрожащий, слабый голос, который мало-помалу возвышался и становился громче. Видя, что все зрители были объяты ужасом и погружены в молчание, Никий скинул с себя плащ, разодрал хитон и, полунагой, пустился бежать к выходу театра, крича, что богини-Матери преследуют и мучают его. Никто не смел его ни тронуть, ни идти к нему навстречу из суеверного страха к богиням; все от него отворачивались; он побежал к городским воротам, издавая крики и делая телодвижения, какие только можно делать, дабы более походить на беснующегося, или сумасшедшего. Жена, зная намерение его и содействуя ему во всем, взяла детей своих, сперва пришла в храм богинь и поверглась пред их кумирами; потом, притворясь, что ищет блуждающего мужа своего, вышла из города безопасно, не встретив никакого препятствия. Таким образом, все семейство убежало в Сиракузы к Марцеллу. Когда же впоследствии полководец сковал всех жителей города Энгиона, дабы наказать их за дурные и наглые против него поступки, то Никий, проливая пред ним слезы и обняв колена его, просил о помиловании граждан, начиная с врагов своих. Марцелл, тронутый просьбами его, отпустил всех и не сделал никакого вреда городу, а Никию дал, сверх других подарков, большое поле. Это происшествие описано философом Посидонием.
Между тем римляне призывали Марцелла к войне, которая происходила на собственной их земле и близ самого города. Он отправился в Рим*, взяв с собою из Сиракуз большую часть прекраснейших художественных произведений, дабы украсить ими свой триумф и дабы потом оные служили украшением городу. До того времени римляне не имели у себя и даже не знали никаких изящных и великолепных произведений художества. Не было в Риме ничего прекрасного, любезного и прелестного; он был наполнен варварскими оружиями и добычами окровавленными, увенчан трофеями и памятниками триумфов – зрелище невеселое и страшное, которого не могли бы снесть взоры робких и негу любящих людей! Эпаминонд называл Беотийское поле орхестрой Ареса*; Ксенофонт Эфес – оружейною; и тогдашний Рим словами Пиндара можно бы назвать «храмом бранелюбивого Ареса». По этой причине Марцелл был приятен народу тем, что украсил город произведениями греческого вкуса, которых разнообразие приносило удовольствие. Но Фабий Максим более нравился старейшим, ибо, покорив город Тарент, ничего подобного не коснулся; он вывез из оного все деньги и богатство, а оставил кумиры и живописи, сказав известные слова: «Оставим тарентинцам этих разгневанных богов». Марцелла же обвиняли, во-первых, в том, что на город их навлек зависть других народов, ибо не только люди, но, казалось, и самые боги влекомы были в оный плен и несомы в триумф*; во-вторых, в том, что народ римский, который прежде умел только воевать или обрабатывать землю и совсем не знал неги и роскоши, подобно Еврипидову Гераклу:
Необразован, прост, к делам великим склонен,
– исполнил он праздности и многословия, ибо граждане начали толковать о художествах и художниках и провождать в том большую часть дня. Марцелл, однако, гордился перед самыми греками тем, что научил римлян любить славные и прекрасные греческие произведения, которых они прежде не знали, и удивляться им.
Неприятели Марцелла противились его триумфу под тем предлогом, что в Сицилии некоторые дела были не докончены; сверх того третий триумф возбуждал против него зависть. Марцелл согласился торжествовать на Альбанской горе полный и больший триумф, а в город вступить с малым, который греками назван «эва», а римлянами – «овация». В том триумфе победитель не сидит на колеснице, везомой четверкою; не носит лаврового венка; звук труб не раздается вокруг него; он идет пешком в простой обуви, при шуме многих флейт с миртовым на голове венком – как бы он был не военный, более приятный, нежели страшный взору. Это, по моему мнению, служит несомненным доказательством того, что в древние времена триумфы назначаемы были не по великости подвигов, но по образу, по которому оные произведены были. Победивший противников в сражении с кровопролитием был удостоиваем оного воинственного и страшного триумфа; воины и оружия его были увенчаны обильно лаврами, как обыкновенно бывает при осмотре войска и очищения его разными обрядами. Полководцам же, не имевшим нужды дать сражение, но договором, убедительностью и силою речи все хорошо устроившим, закон определяет не воинственное, мирное и без победного пения сопровождаемое торжество. Флейта есть орудие мира; мирт есть растение, посвященное Афродите, которая более всех богов отвращается насильства и брани. Что касается до слова «овация», то оно не происходит от греческого слова «эвасмос», как многие думают, ибо и большой триумф сопровождается восклицанием и пением; греки неправильно приноровили это слово к своим понятиям, воображая, что в торжестве этом нечто относится и к Дионису, которого мы называем Эвием и Фриамбом, но это несправедливо. В большом триумфе полководцы, по древним обычаям, приносили в жертву быка, а в малом овцу. Это животное называется по-латыни «ова» (oves), и от того триумф назван овацией. Достойно замечания, что лакедемонский законодатель определил жертвоприношения в противность римским. В Спарте, если предводительствовавший войском в предприятии своем получит успех хитростью или убеждением, то приносит в жертву быка; а если силою – петуха. Хотя лакедемоняне были народ самый воинственный, однако более почитали достойным человека и более уважали дело, совершившееся убедительностью и благоразумием, нежели насилием и храбростью. Пусть читатель судит, что должно о том думать.
