В четвертое консульство Марцелла неприятели его подучили сиракузян послать в Рим некоторых граждан и принести на него сенату жалобу в том, что он будто бы поступил с ними жестоко и против договоров. Случилось, что Марцелл находился на Капитолии, где приносил жертву. Заседание сената продолжалось еще, как сиракузяне пришли в оный, бросились к ногам сенаторов и просили, чтобы им позволено было приносить жалобу. Другой консул их к тому не допускал и оказывал свое неудовольствие в том, что они жалуются на Марцелла в его отсутствие. Марцелл, узнав о происходящем, тотчас пришел в сенат. Сперва сел на свое седалище и занимался делами по званию консула. По окончании дел он сошел с своего места, стал как частное лицо на месте, с которого говорили судимые, и позволил сиракузянам начать жалобу*. Достоинство и самонадеянность сего мужа привели сиракузян в сильное смятение; его неодолимость, прежде явившая себя в оружиях, показалась им страшнее и грознее, облаченная в консульскую пурпуровую мантию. Однако, будучи ободряемы противниками Марцелла, начали донос и говорили длинную речь, наполненную жалобами. Главное обвинение состояло в том, что, хотя они были союзники и приятели римские, Марцелл поступил с ними так, как другие полководцы не позволили бы поступить с иными неприятелями*. Марцелл отвечал, что за многие и дурные против римлян поступки сиракузяне претерпели лишь то, от чего освободить невозможно город, взятый приступом и покоренный вооруженной рукой; что они должны себя винить в том, что покорены таким образом и не захотели повиноваться, несмотря на многократные его увещания; что не тиранны их принудили воевать с римлянами, но они сами избрали тираннов для того, чтобы воевать. По окончании речей сиракузяне вышли из сената, по обыкновению; вместе с ними вышел и Марцелл, уступив свое место в сенате товарищу. Он стоял у дверей в сенат*. Ни страх доноса, ни гнев на сиракузян не переменили обыкновенного вида его; он ожидал окончания суда с совершенным спокойствием и сохраняя свое достоинство. Наконец сенат объявил свое мнение; Марцелл был оправдан; тогда сиракузяне падают к ногам его; умоляют со слезами, чтобы он излил весь гнев свой на них и помиловал город их, всегда ему благодарный и помнящий его благодеяния. Марцелл был тронут; он простил их и впредь не переставал оказывать сиракузянам благодеяния. Сенат утвердил дарованную Марцеллом сиракузянам вольность, равно как законы их и оставшееся у них имение. За это сиракузяне оказали ему великие почести и наконец поставили законом, что каждый раз как Марцелл или кто-нибудь из потомков его приедет в Сицилию, то сиракузянам всем надевать венки и приносить богам жертвы.
Марцелл вскоре обратился к Ганнибалу. Почти все тогдашние консулы и полководцы после сражения при Каннах употребляли одну и ту же военную хитрость против Ганнибала: избегали битвы; никто не смел встретиться с ним и вступить в сражение. Марцелл шел противной им стезей; он думал, что от продолжения времени, которое, как полагали, одно могло истощить Ганнибаловы силы, неприметным образом истощалась и разорялась сама Италия; что Фабий, всегда заботящийся о безопасности, худо исцелял ее раны, ожидая, что вместе с увядающей силой отечества погашена будет война; подобно врачам, робким и боязливым в подании помощи, которые истощение сил больного почитают уменьшением болезни.
Марцелл напал, во-первых, на отпавшие большие самнитские города и покорил их. Он нашел у них в запасе много хлеба и денег и поймал охранявших оные Ганнибаловых воинов в числе трех тысяч человек. Когда Ганнибал умертвил проконсула Гнея Фульвия в Апулии с одиннадцатью трибунами и изрубил большую часть войска его, то Марцелл писал в Рим и увещевал граждан, чтобы они не унывали, ибо он уже идет на Ганнибала, дабы лишить его радости от полученного успеха. Однако письма, будучи получены в Риме, как говорит Тит Ливий, не только не уменьшили печали граждан, но умножили страх; они думали, что настоящая опасность тем страшнее прежней беды, чем более Марцелл превышал Фульвия. Марцелл, идя вслед за Ганнибалом, как о том писал, вступил в Луканию и застал его близ города Нумистрона, стоящего на высотах, укрепленных природой. Сам остановился на равнине. На другой день он первый построил свое войско в боевой порядок. Ганнибал сошел с холмов. Дано было сражение, продолжительное и жаркое, которое, однако, не было решительно; битва началась в три часа, и сражавшиеся едва разошлись с наступлением темноты. На рассвете следующего дня Марцелл выступает из своего стана, устраивается снова среди мертвых тел и вызывает Ганнибала решить сражением, на чьей стороне победа. Но Ганнибал отступил. Марцелл, сняв корысти с умертвленных неприятелей, похоронил своих мертвых и пошел вслед за неприятелем. Ганнибал несколько раз ставил ему засады, в которые Марцелл ни однажды не попал; во всех стычках и малых сражениях одерживал он верх и тем приобрел великую славу.
По этой причине, когда вскоре после того наступило время Комитий, или консульских выборов, сенат лучше захотел вызвать из Сицилии другого консула, нежели отвлечь Марцелла от предприятий его против Ганнибала. По прибытии консула сенат повелел ему назначить диктатором Квинта Фульвия. Известно, что диктатор не избирается ни народом, ни сенатом, но один из консулов или преторов, представ перед народом, объявляет диктатором того, кого сочтет нужным. По этой причине избираемый называется диктатором, от латинского слова «дикере» (dicere), значащего «говорить», «называть». По мнению других, диктатор назван этим именем по той причине, что он не управляет по постановлениям народа или по большинству голосов, но дает приказания по своему произволению. Приказание управляющих называется по-гречески «диатагмата» (diatagmata), по-латыни – «эдикт» (edictum).
Призванный из Сицилии соправитель Марцелла не хотел назначить диктатором того, которого сенат предлагал. Дабы не быть принужденным против своей воли назначить диктатора, он отправился ночью в Сицилию*. После чего народ избрал диктатором Квинта Фульвия, а сенат в то же время писал Марцеллу, повелевая ему утвердить сей выбор. Марцелл повиновался, исполнил желание народное и был сам избран проконсулом и на следующий год. Согласившись с Фабием Максимом, чтобы одному осаждать Тарент, а другому занимать Ганнибала, отвлекать его и не допускать подать помощи осажденному городу, Марцелл пошел к Канузию*. Ганнибал всегда переменял место и избегал сражения, но Марцелл являлся ему со всех сторон. Наконец напал он на Ганнибала в то время, когда тот окопался, и, бросая издали стрелы, заставил его подняться. Ганнибал хотел вступить в бой – Марцелл принял его, но ночь прекратила их движения. На рассвете другого дня Марцелл вновь явился вооруженным и построился в боевой порядок. Ганнибал был до того огорчен смелостью Марцелла, что, собрав карфагенян, просил их сразиться за все прежние победы. «Вы видите, – говорил он, – что после таких нами одержанных побед не позволено нам отдохнуть; что и побеждая не можем насладиться покоем, пока не отразим сего человека». Вскоре войска сошлись; началась битва. Кажется, что Марцелл был разбит, сделав во время сражения некоторое движение некстати*. Увидев, что правое крыло находилось в дурном положении, дал он приказание одному легиону выступить вперед. Эта не вовремя произведенная перемена расстроила сражавшихся воинов. И вручила победу неприятелю. Более двух тысяч семисот римлян легло на месте. Марцелл отступил в свой стан, собрал своих воинов и говорил им, что видит пред собою римские оружия и тела, но ни одного римлянина. Когда воины просили у него прощения, то Марцелл отвечал им: «Нет вам прощения, пока вы побежденные; только тогда я прощу вас, когда победите; завтра вы опять будете сражаться, дабы ваши сограждане скорее узнали вашу победу, нежели поражение». Сказав сие, он приказал отмерять ячмень вместо пшена тем когортам, которые были разбиты*. Слова его произвели в воинах сильное действие. Хотя многие из них были в дурном и опасном положении, но не было ни одного, которого бы упреки Марцелла не мучили более собственных ран.
