Между тем Маний с другой стороны нападал на укрепления и пробирался сквозь узкий проход со всей своей силою. Антиох, получив в рот удар камнем, который вышиб ему зубы, поворотил назад свою лошадь по причине сильной боли. Ни одна часть войска его не выдержала нападения римлян. Хотя непроходимые и неприступные места затрудняли бегство, ибо воины, скользя, падали в глубокие болота и на крутые скалы, однако, рассыпаясь на оные через узкие проходы и толкая друг друга, сами были причиной своей погибели, страшась ударов неприятельского меча. Катон был всегда, по-видимому, не скуп на похвалы самому себе. Он не воздерживался от явного самохваления, почитая оное следствием великих деяний. Но о событиях того дня говорил всегда в самых пышных выражениях, уверяя, что увидевшие, как он преследовал и поражал неприятелей, признавались, что Катон ничем столько не был обязан народу, сколько Катону народ; что сам консул Маний, горящий еще от сражений, обнял его, также горящего, долго держал в объятиях своих и в радости своей кричал, что ни он, ни весь народ римский не могут воздать Катону наград, достойных его заслуг. Тотчас по окончании сражения послан он был в Рим самовестником своих подвигов*. Он переправился счастливо в Брундизий; отсюда в Тарент добрался за один день; по четырехдневном путешествии в пятый день прибыл от моря в Рим и первый возвестил о победе. Город исполнился радости и жертвоприношений, а граждане высоких о себе мыслей, ибо они видели, что могли уже обладать спокойно морем и землей.
Вот почти все отличнейшие из военных дел Катона. Касательно внутреннего управления республики: кажется, что изобличать перед судом и обвинять дурных людей почитал он делом достойным немалого внимания. Многих он сам преследовал судом и помогал многим, преследовавшим других. Так он содействовал Петилию, нападавшему на Сципиона*. Но Сципион, полагаясь на знаменитость своего рода и на истинное свое величие, попирал ногами все обвинения. Катон, не успев осудить его на смерть, более его не беспокоил, но вместе с другими доносчиками обратился на брата его Луция, осудил его к внесению денежной пени в общественную казну. Луций, не будучи в состоянии заплатить, находясь в опасности быть скованным, с трудом освободился, лишь обратившись к трибунам*. Говорят, что Катон некогда встретил молодого человека, который шел с форума по окончании тяжбы, успев предать бесчестью неприятеля умершего отца своего. Он обнял его и сказал: «Вот какие жертвы надлежит приносить теням умерших родителей своих! Не агнцев и козлят, но слезы врагов и осуждение!»
Впрочем, и он в управлении не был свободен от обвинений. Неприятели его не пропускали случая, чтобы не нападать на него и не преследовать судом. Говорят, что до пятидесяти раз был он обвиняем судом и что было ему уже восемьдесят шесть лет, когда подана на него последняя жалоба. При этом сказал он известное слово, что, проживши век свой с одними людьми, тяжело оправдывать себя перед другими.
Впрочем – этим не кончились его судебные прения, ибо по прошествии еще четырех лет он преследовал судом Сервия Гальбу*; ему было тогда девяносто лет; и так он, подобно Нестору, почти дожил до третьего поколения людей, проведши всю жизнь в общественных делах; как нами сказано, Катон во многом противился Сципиону Великому в управлении и дожил до времен Сципиона Младшего, который был усыновленный внук старшего и сын Павла Эмилия, победившего Персея и завоевавшего Македонию.
Катон искал цензорства по прошествии десяти лет после консульства своего. Цензорское достоинство есть верх всех достоинств и некоторым образом совершение всего гражданского поприща. Сверх власти, какой пользуются цензоры, они имеют надзор над нравами и поведением сограждан. Римляне были уверены, что не должно оставлять без рассмотрения и внимания, на произвол каждому и по его желанию ни брака, ни рождения детей, ни образа жизни, ни самых пиршеств. Они думали, что во всех случаях более, нежели в открытых народных делах, видны свойства человека. Дабы никто не был увлечен удовольствиями, не преступал отечественных нравов и обыкновенного рода жизни, избирали они блюстителями нравов, исправителями и наставниками граждан – двух так называемых цензоров, одного из патрициев, другого из плебеев. Они имели власть лишать всадника коня и исключать из сената того, кто жил невоздержанно и непристойно, имели надзор над имениями граждан, оценивали оные и составляли описи гражданам, различая род и состояние каждого. Сверх того с достоинством этим сопряжена великая сила.
По этой причине исканию Катона противились почти все известнейшие и знаменитейшие сенаторы. С одной стороны, патриции были мучимы завистью, видя, что люди, сначала неизвестные, восходили на верх почестей и силы, – они почитали то совершенным оскорблением своего благородства; с другой – те, кто чувствовал дурноту своего поведения и от отечественных нравов уклонение, страшились строгости сего мужа, которая, будучи сопряжена с властью, долженствовала быть сурова и неумолима. Итак, согласившись между собой, они противостояли Катону в искании этого достоинства – семь соперников, которые льстили народу и подавали ему «добрые» надежды, как будто бы нужно ему было управление кроткое, к угождению его клонящееся. Напротив того, Катон, не оказывая ни малейшего снисхождения, грозя злым явно с трибуны, кричал, что город имеет крайнюю нужду в великом очищении; представлял гражданам, что если они благоразумны, то должны избрать врача не самого снисходительного, но самого строгого, каков он, а из патрициев один Валерий Флакк, с которым только он мог надеяться произвести что-либо полезное, сразить и пожечь, как гидру*, изнеженность и роскошь. Он говорил при том, что каждый из его соперников спешит получить дурными средствами сию власть, боясь тех, кои стали бы управлять хорошо и справедливо. Народ римский был поистине столь велик и столь достоин иметь великих правителей, что не убоялся суровости и строгости сего мужа. Отвергши тех, кто был слишком снисходителен и хотел во всем поступать к угождению его, избрал он Флакка вместе с Катоном и повиновался ему не так, как человеку, ищущему начальства, но как начальствующему и повелевающему им.
Катон назначил председателем сената* друга и товарища своего Луция Валерия Флакка; из сената же выключил многих, между прочими и Луция Квинтия, который за семь лет перед тем был консулом; славнее же самого консульства было то, что Тит Фламинин, победивший Филиппа, был ему брат. Причиной изгнания было следующее. Луций взял к себе одного отрока по причине красоты его, имел всегда при себе и в самых походах оказывал ему столько почестей и давал столько власти, каких не имел при нем ни один из первых его друзей и родственников. Во время управления своего консульской провинцией отрок сей, лежа по обыкновению за пиршественным столом, осыпал его ласкательствами, которые охотно слушал предавшийся вину Луций; между прочим отрок сказал ему: «Я столь сильно люблю тебя, что хотя в Риме давали гладиаторское зрелище, которого прежде я не видал, однако поспешил к тебе приехать, несмотря на желание видеть убиваемого человека». Луций, оказывая ему взаимные ласки, отвечал: «Не печалься, находясь со мною, я помогу этому». Он велел привести к пиршеству одного из осужденных на смерть и ликтора с секирой и спросил вновь у своего любимца, хочет ли видеть убиваемого человека. Отрок объявил свое желание, и Луций велел отрубить голову осужденному. Вот как многие рассказывают об этом происшествии, и Цицерон в разговоре о старости заставляет Катона таким же образом оное рассказывать. Но Ливий говорит, что умерщвленный был беглец из галлов, что Луций не другому велел умертвить его, но сам собственными руками отрубил ему голову и что так об этом описано в речи Катоновой.
