Что касается до воздержания, которое Катон столько превозносит многими и прекраснейшими похвалами, – Аристид истинно сохранил его в совершенной чистоте. Но брак Катона, не приличный ни летам его, ни достоинству, наводит на него справедливое и немалое подозрение в неисполнении оного. Старику в таких летах, имевшему взрослого сына и невестку, жениться на дочери писца, служащего обществу наемником, вовсе непростительно. Но если он то сделал для удовольствия своего или в досаде мстил своему сыну из-за наложницы своей, то как предлог, так и самое дело, равно постыдны. Слова, которыми оправдывает себя, шутя над сыном своим, несправедливы. Когда бы он хотел родить таких же хороших детей, надлежало бы ему жениться ранее на женщине благородной, а не довольствоваться связью с женщиной бесстыдною, пока никто того не знал, а когда связь его обнаружилась, жениться на дочери не такого человека, с которым родство было бы похвально, но того, которого удобнее мог склонить к такому родству.
Филопемен и Тит
Филопемен
Клеандр, уроженец Мантинеи, человек первейшего роду и весьма сильный между своими согражданами, будучи принужден по случившимся с ним несчастьям оставить свое отечество, переселился в Мегалополь. К тому его побуждала более всего связь с Кравгисом, отцом Филопемена, мужем по всем отношениям знаменитым, который был его другом. При жизни Кравгиса Клеандр получал от него всякое пособие; по смерти его в благодарность за гостеприимство он воспитал сироту, сына его. Так Ахилл, по словам Гомера, воспитан Фениксом. Филопемен, получив от него с самого начала благороднейшее и царское образование, имел успех во всем хорошем. Выйдя из детского возраста, был он предан попечению Экдема и Демофана, граждан мегалопольских, которые в Академии свели тесное знакомство с Аркесилаем* и более всех своих современников перенесли философию в деятельную жизнь и в управление общества. Они освободили свое отечество от насильственной власти Аристодема*, настроив тайно убийц к умерщвлению его; изгнали сикионского тиранна Никокла, подавши помощь Арату и, отправившись сами к киренцам, которых республика была в волнении и в беспокойствах, по просьбе ее граждан устроили ее лучшим образом и постановили хорошие законы. Они, между прочим, и занимались воспитанием Филопемена, образуя в нем с помощью философии общего благотворителя Греции. Как родители сына, рожденного в преклонных их летах, так Греция, произведши Филопемена после древних великих полководцев своих, возлюбила его более всех и с умножением славы его умножила и его силу. Некто из римлян, хваля Филопемена, назвал его последним из греков, ибо после него Греция не произвела ни одного человека, великого и достойного ее*.
Филопемен не был безобразен, как некоторые думают. Мы видим изображение его, и поныне хранящееся в Дельфах. То, что мегарская хозяйка, как рассказывают, не узнала его, произошло это от простоты его в одеянии и в обхождении. Женщина, известившись, что идет ахейский полководец, хлопотала и беспокоилась, приготовляя ужин, когда, по случаю, мужа ее не было дома. Приходит Филопемен, одетый в дурной плащ. Хозяйка думала, что это кто-либо из служителей его помогает ей в работе; Филопемен скинул плащ и стал рубить дрова. Между тем вошел муж и увидел его в таком занятии. «Что это значит, Филопемен?» – воскликнул он. «Ничего более, как то, что я получаю наказание за свой дурной вид*», – отвечал Филопемен дорическим наречием. Тит Фламинин, шутя над сложением тела его, сказал ему некогда: «У тебя, Филопемен, руки и ноги хороши, а брюха нет!» В самом деле – был он очень тонок в пояснице. Однако сею шуткою Фламинин намекал более на войско Филопемена, ибо он имел хорошую конницу и пехоту, но часто терпел недостаток в деньгах. Вот что рассказывают о Филопемене в ученых беседах.
Что касается до его свойств, то честолюбие его было не совсем очищено от распрей и гнева. Хотя принял он в образец себе более всех Эпаминонда и совершенно подражал ему в деятельности, благоразумии, равнодушии к богатству, но по причине упрямства и склонности к гневу не мог он сохранить в политических прениях кротости, терпения и снисходительности Эпаминонда и потому, казалось, был он способнее к военным, нежели к гражданским добродетелям. С самого детства показывал он любовь к военному состоянию и охотно учился всему тому, что полезно к войне, как-то: ездить верхом и сражаться вооруженным. Некоторые приятели его и наставники заметили в нем способность к борьбе и советовали ему заняться атлетикой. Филопемен спросил у них: не вредят ли сколько-нибудь атлетические упражнения военным? Они подтвердили, что тело борца и воина, равно как и образ их, во всем различны, что атлеты употребляют другую пищу и другие упражнения, нежели воины, что одни стараются умножить и сохранить крепость телесную долговременным сном, всегдашним пресыщением, движением и отдохновением в определенное время, что малейшая перемена, малейшее отступление от обыкновенного рода жизни для них опасно, что, напротив того, военному человеку надлежит быть знакомым с разными переменами и неправильностями в образе жизни и, что всего более, должно легко переносить голод и преодолевать сон. Филопемен, услышав это, не только отказался от атлетики и насмехался над нею, но впоследствии, будучи полководцем, оказывал к ней презрение и бесславил ее, сколько от него зависело, дабы вывести из употребления, как искусство, которое делало бесполезными к необходимым трудам самые крепкие тела.
Освободившись от учителей и наставников, находился он в походах, предпринимаемых гражданами его для грабежа и разорения Лаконии. Он первый всегда выступал в поход и последний возвращался. В свободное время укреплял он тело свое охотой или земледельческими трудами, стараясь придавать ему силу и ловкость. Он имел в двадцати стадиях от города прекрасное поместье, куда ходил каждый день после завтрака или ужина, бросался на какую ни попало постель, как простой работник, и отдыхал. Вставши поутру рано, работал вместе с другими в виноградных садах или орал землю плугом, потом возвращался в город, где с друзьями и правителями занимался делами общественными. Получаемые в походах деньги употреблял он на лошадей, на оружие и на выкуп пленников, а имение свое старался приумножить земледелием – самым справедливым средством к обогащению! Он не только не почитал земледелия делом посторонним, но, напротив того, думал, что, кто не хочет брать чужого, тот должен приобретать свое собственное. Он охотно слушал философов и читал их сочинения, не все, но большей частью те, от которых мог извлечь пользу к приобретению добродетели. В Гомеровых сочинениях обращал он внимание на те места, кои возбуждают в душе храбрость. В особенности же он прилепился к сочинениям Эвангела* о тактике и истории об Александре Великом. Он думал, что учение должно обращать к делам, если не хотим учиться для препровождения времени или для бесплодного многословия. Занимаясь теорией тактики, он мало обращал внимания на чертежи, в книгах находящиеся, но испытывал правила тактики на местах. В походах он сам рассматривал и показывал своим товарищам наклонение мест, неровности полей, замечая, какие виды принимает фаланга и каким переменам подвержена при ручьях, или лощинах, или узких проходах, когда она должна разделиться и опять соединиться. Вообще кажется, что сей муж, более нежели сколько нужно было, пристрастился к военным действиям и войну почитал обширнейшим полем к обнаружению своей добродетели, неискусных же в оной презирал, как бесполезных.
