Таковы прекраснейшие дела Филопемена; что касается до вторичного отбытия его на Крит по просьбе гортинцев*, которые желали иметь его полководцем своим, то оное было осуждаемо, ибо он удалился от своего отечества в то время, когда оно претерпевало нападение от Набиса, или избегая битвы, или некстати желая приобрести славу в битвах с иноплеменными. Однако в то время мегалополитанцы столько были войной притесняемы, что не выходили из стен своих и хлеб сеяли на улицах, ибо область их была вокруг опустошаема и неприятели стояли станом почти у самых ворот Мегалополя. При таких обстоятельствах Филопемен, переплыв море и предводительствуя критянами, подавал неприятелям своим повод к порицанию его за то, что избегал войны за отечество. Некоторые говорят, что ахейцы избрали полководцами других, а Филопемен, оставшись без должности, употребил свое свободное время в пользу гортинцев, которые просили его быть полководцем. Он не мог жить в бездействии и хотел, чтобы воинские и полководческие способности его, так, как и все другие, были всегда в употреблении и в действии, что доказал отзывом своим о царе Птолемее. Некоторые хвалили сего государя за то, что каждый день учил свое войско, упражнял свое тело и приучал к военным трудам. «Можно ли удивляться царю, – сказал Филопемен, – который в таких летах еще упражняется, а не показывает своего знания?» Мегалополитанцы негодовали на отбытие Филопемена, почитая себя оставленными и преданными им, они хотели лишить его прав гражданства, но этому воспрепятствовали ахейцы, пославшие в Мегалополь Аристенета, полководца своего, который, хотя был разного с Филопеменом мнения касательно дел республики, однако же не допустил, чтобы осуждение было исполнено. Филопемен, будучи пренебрегаем своими согражданами, отделил от них многие из окрестных селений и научил жителей говорить, что они сначала не платили податей Мегалополю и не зависели от него. Он содействовал им явно, когда они о том говорили перед ахейцами, и помогал им угнетать город, но это случилось позже.
Филопемен, находясь на Крите, воевал вместе с гортинцами не так, как пелопоннесец или аркадянин, откровенно и благородно. Приняв нравы критян и действуя их хитростями, обманами и засадами против них самих, вскоре доказал им, что они были дети, употребляющие ухищрения глупые и пустые в сравнении с истинным искусством.
Снискав уважение и славу тамошних народов своими делами, возвратился он в Пелопоннес и нашел, что Филипп уже был совершенно побежден Титом, а ахейцы и римляне воевали с Набисом. Вскоре был он избран военачальником против него и дерзнул на морское с ним сражение. Но с ним случилось то же, что с Эпаминондом, ибо, сразившись неудачно, он уменьшил понятие, какое имели о его храбрости и славе. Впрочем, многие говорят, что Эпаминонд не хотел, чтобы его граждане вкусили выгод, от мореходства происходящих, дабы они нечувствительно, по выражению Платона, не превратились в мореплавателей из твердых пеших и не развратились; по этой причине он ничего не произвел и оставил острова и Азию по воле своей. Филопемен, думая, что знание его в сухопутных военных действиях достаточно к тому, чтобы со славой вести войну на море, познал, сколь много храбрость зависит от упражнения и какой перевес придает оно тем, кто к чему-либо привыкли. Не только был он побежден по причине своей неопытности, но, пустив в море старый и некогда славный корабль, который лет сорок не был в употреблении, посадил на оный многих из сограждан своих и подверг их опасности погибнуть, ибо вода в него втекала. Филопемен знал, что неприятели им пренебрегают, полагая, что он совсем от моря удалился, и, упоенные гордостью, осаждали Гифий*. Филопемен приплыл к ним, когда они его не ожидали и по причине одержанной победы не наблюдали никакого порядка, высадил ночью своих воинов, приблизился к стану, пустил огонь в шатры, зажег стан и умертвил множество неприятелей. По прошествии немногих дней вдруг Набис появился ахейцам на пути в местах непроходимых и устрашил их; они не имели надежды выйти из трудных мест, которыми обладали неприятели. Филопемен приостановился на малое время, обнял глазами положение места и тогда же доказал, что тактика есть верх военной науки. Он заставил фалангу сделать малое движение, дал ей вид, приличный местоположению, и весьма легко и спокойно одолел все трудности, напал на неприятелей и разбил их совершенно. Видя же, что они не бегут к городу, но рассеивались в разные места, которые были пересекаемы лесами и холмами, и по причине потоков и лощин были неспособны к действию конницей, он удержал своих от погони и поставил стан до наступления темноты. Рассудив, что неприятели в бегстве своем по одному и по два будут входить в город, пользуясь темнотой ночи, поставил он в засаду ахейцев с кинжалами при потоках и холмах, близ города находящихся. Таким-то образом погибли большей частью Набисовы воины. Поскольку они отступали не все вместе, но так, как каждому в бегстве удавалось, то они, впадая в сети неприятелей своих, подобно птицам, были уловляемы вокруг города.
Все греки оказывали Филопемену за эти подвиги отличную любовь и уважение. Это оскорбило тайно Тита Фламинина, человека честолюбивого. Как римский консул, он желал, чтобы ахейцы более имели уважения к нему, нежели к простому аркадянину; он думал, что оказанными грекам благодеяниями немало превосходил его, ибо одним провозглашением освободил все греческие города, порабощенные Филиппу и македонянам. Вскоре Тит положил конец войне с Набисом. Набис умер, будучи коварно убит этолийцами*.
Спарта была в волнении – Филопемен, воспользовавшись временем, напал на оную и заставил граждан – частью силой, частью убеждением – пристать к Ахейскому союзу. Произведши сие, заслужил он отличное уважение ахейцев тем, что присоединил к ним столь великий и сильный город. Немаловажное было дело сделать Спарту частью Ахайи. Филопемен привлек на свою сторону и знаменитейших лакедемонян, которые надеялись, что он будет хранителем их вольности. По этой причине, когда дом и имение Набиса были проданы, вырученные от того деньги, которых число простиралось до ста двадцати талантов серебра, было определено принести ему в подарок и отправить с этой целью посольство. Тут со всей ясностью обнаружилось, что Филопемен не только казался, но в самом деле был добродетельным. Сперва никто из спартанцев не дерзал предлагать такому мужу о дароприятии; они боялись, отказывались от этого препоручения и, наконец, возложили дело на Тимолая, с которым Филопемен был связан узами гостеприимства. По прибытии своем в Мегалополь Тимолай был угощен Филопеменом и, узнав вблизи важность в обхождении, простоту в образе жизни и строгие его нравы, деньгам нимало не приступные, – умолчал о подарке. Выдумал другую причину своему приезду и отправился обратно в Спарту. Будучи послан в другой раз, он почувствовал к нему то же уважение; наконец в третьем путешествии своем с великим трудом решился объявить ему желание Спарты. Филопемен выслушал его с удовольствием; он приехал сам в Спарту и советовал гражданам не подкупать подарками своих друзей, которых добродетелью они могли пользоваться безвозмездно. «Подкупайте лучше, – говорил он, – дурных людей и тех, которые в советах возмущают город; пусть уста их заградятся деньгами, дабы они менее вас тревожили; лучше унимать язык своих врагов, нежели друзей своих». Столько Филопемен был велик бескорыстием своим.
Вскоре после того ахейский полководец Диофан, узнав, что лакедемоняне были снова склонны к переменам, хотел наказать их. Лакедемоняне приготовлялись также к войне и возмущали Пелопоннес. Филопемен старался успокоить Диофана и укротить гнев его, представляя ему, что в таких обстоятельствах, когда царь Антиох и римляне имеют в средине Греции многочисленные войска, правителю ахейцев надлежало к ним обращать все внимание свое, домашние дела оставлять в покое и на иные поступки смотреть сквозь пальцы. Диофан не послушался его, но вступил в Лаконию вместе с Фламинином и шел прямо на Спарту. Филопемен, вознегодовав на это, дерзнул на дело, конечно, незаконное и не одобряемое строгой справедливостью, однако великое и с великим духом произведенное. Он прибыл в Лакедемон и, будучи частным лицом, не допустил войти в оный ахейского полководца и римского консула, укротил внутренние мятежи граждан и по-прежнему привязал их к Ахейскому союзу.
