В такой тревоге, в таком ужасном волнении Пирр снял с шлема своего венец, которым оный был украшен, и дал его одному из своих друзей, а сам, полагаясь на крепость коня своего, устремился на преследовавших его неприятелей. Получив рану не смертельную, но тяжкую, дротиком сквозь броню, поворотил он коня своего на того, кто нанес ему удар. То был аргосец, не из числа известных граждан, сын бедной и старой женщины. Она, подобно другим женщинам, смотрела на битву, стоя на кровле; увидя, что сын ее вступил с Пирром в сражение, будучи вне себя от опасности, в которой он находился, подняла обеими руками черепицу и пустила ее на Пирра. Черепица упала ему на голову по шлему и сломила позвонки затылка на самом его основании. Зрение его помрачилось; руки пустили повод; он упал с коня близ гробницы Ликимния*, почти никем не узнанный. Некто по имени Зопир, из числа Антигоновых воинов, и еще два или три человека прибежали к тому месту, узнали Пирра и потащили его к некоему преддверию, в то время когда он начинал приходить в себя. Зопир извлек иллирийский нож, чтобы отсечь ему голову, но Пирр взглянул на него столь грозно, что привел его в ужас; руки его задрожали; исполненный смятения и беспокойства, он силился довершить свое намерение, ударил не прямо в горло, но близ рта, отрезал подбородок и с великим трудом и медленностью отделил голову от туловища. Это происшествие вскоре сделалось известно многим; Алкионей прибежал и потребовал голову у Зопира, дабы рассмотреть, точно ли она Пиррова, и взяв ее, поскакал к отцу своему, который сидел спокойно со своими приближенными. Антигон взглянул на нее, узнал Пирра и прогнал своего сына, ударив его палкой и называя варваром, нечестивцем. Сам, покрыв лицо хламидой, прослезился, вспомнив участь Антигона и Деметрия, деда и отца своего, как примеров непостоянства счастья, бывших в самом его доме. Он украсил голову и тело Пирра и предал их огню. Когда после того Алкионей нашел Гелена в унижении, покрытого дурным платьем, то принял его человеколюбиво и привел к отцу своему. Антигон, увидя его, сказал Алкионею: «Сын мой! Теперешний поступок лучше прежнего; однако не совсем еще хорош; ты не снял с него платья, которое более срамит нас, которые считаем себя победителями». Он обнял Гелена, надел на него приличное платье и отослал в Эпир. Завладев станом и силами Пирра, обошелся весьма кротко и человеколюбиво со всеми его друзьями*.
Гай Марий
Нам неизвестно третье имя Гая Мария, равно как и Квинта Сертория, управлявшего Иберией, и Луция Муммия, завоевавшего Коринф. За подвиги свои прозваны: Муммий – Ахейским, Сципион – Африканским, а Метелл —
Македонским. Этими примерами более всего Посидоний силится опровергнуть мнение тех, кто третье прозвание у римлян* почитает именем собственным, как, например, Камилл, Марцелл, Катон. Он говорит, что имеющие только два имени должны быть почитаемы безыменными. Однако он не заметил, что, рассуждая таким образом, сам делает безыменными всех женщин, ибо ни одной женщине не дается первое из имен, которое Посидоний собственно почитает именем. Что касается других имен, то одно из них – общее для всего рода, например Помпеи, Манлии, Корнелии, а у греков: Гераклиды, Пелопиды; другое же – прозвище, определяющее нрав человека или деяние или наружность с ее недостатками; таковы имена Макрин, Торкват, Сулла, подобно греческим Мнемон, Грип, Каллиник. Впрочем, разность в обычае и в употреблении этих названий подает повод к разным изъяснениям.
Что касается до наружности Мария, то виденный мною в галльском городе Равенне мраморный его истукан весьма хорошо выражает описываемую строптивость и суровость его нрава. Будучи от природы мужествен и склонен к войне, получив образование более военное, нежели гражданское, он не мог, сделавшись сильным, обуздывать своей пылкости. Говорят также, что он не учился греческому языку и не употреблял сего языка ни в каком важном деле, почитая смешным учиться наукам у учителей, которые сами были в рабстве у других. После второго триумфа своего, при посвящении одного храма давал он народу греческие зрелища. Он пришел в театр, сел и вскоре удалился. Когда бы кто, подобно Платону, который советовал несколько суровому Ксенократу приносить жертвы Харитам, когда бы кто убедил Мария приносить жертвы греческим Музам и Харитам, то его преславные военные подвиги не завершились бы столь неприлично, и в старости лет он не впал бы в дикость и свирепость от гнева, от безвременного любоначалия и ненасытной жадности; что все можно видеть из повествования о его деяниях.
Он произошел от родителей совсем неизвестных, бедных и работой себя содержавших. Отец его назвался также Марием, а мать Фульцинией. Он поздно увидел город и испытал городскую жизнь. Все свое время проводил в местечке Цереаты в Арпинской области*, ведя жизнь, в сравнении с городской, образованной жизнью, несколько грубую, но целомудренную, воздержанную и более сходную с древним римским воспитанием. В первой раз был он в походе против кельтиберов, когда Сципион Африканский осаждал Нуманцию*. От полководца сего не укрылось, что Марий превосходил других юношей храбростью; что с великой легкостью привыкал к тому строгому образу жизни, который он ввел в войска, испорченные негою и роскошью. Говорят также, что Марий перед глазами полководца умертвил в единоборстве одного неприятеля. По этой причине Сципион старался возвышать его разными почестями. Некогда, после стола, между прочим говорили о полководцах. Некто из собеседников, в самом ли деле, будучи в недоумении или льстя Сципиону, спросил его, кого народ римский после него будет иметь вождем и защитником. Сципион, ударив тихо по плечу Мария, ниже его возлежавшего, сказал: «Может быть, этого!» Оба они были столь богато одарены природой, что один мог казаться великим с юношеских лет, а другой – по началу предугадать конец.
Марий, возбужденный словами Сципиона, как бы гласом божественным, с твердой надеждой вступил в гражданское поприще и получил достоинство народного трибуна, по старанию Цецилия Метелла, ибо как он, так и отец его искали покровительства Метеллова дома. Будучи трибуном, предложил он закон о подаче голосов и этим законом, казалось, в избраниях чиновников ограничивал власть сильнейших граждан. Консул Котта восстал против него и убедил сенат отвергнуть новый закон, а Мария призвать к оправданию себя в оном. Предложение было утверждено; Марий, войдя в сенат, не смутился и не потерял себя, как молодой человек, который только что достиг важного места в управлении без предварительных блистательных подвигов, но, позволяя себе ту надменность, которую могли бы внушать ему одни последующие его деяния, он грозил Котте заключением в темницу, если не уничтожит вынесенного решения. Котта обратился к Метеллу и требовал его мнения. Метелл встал и говорил в пользу консула, но Марий велел ликтору вести в темницу самого Метелла, который призывал на помощь других трибунов, но никто не помогал ему. Сенат уступил Марию и уничтожил решение. Марий с торжеством вышел из сената, предстал перед народом и утвердил свой закон, показавшись через то человеком неколебимым от страха, непреклонным из уважения к кому-либо, могущим восставать против сената и управляющим делами в угождение народу. Но вскоре после того он заставил граждан переменить о себе мнение, поступая в правлении совсем другим образом. Когда предлагаемо было о раздаче народу пшена, то Марий с великими упорством противился тому, одержал верх и привел себя в равное у обеих сторон почтение, уверивши всех, что он никому не угождал вопреки пользе общественной.
