После трибунства искал он высшего эдильства. Это достоинство разделяется на два рода: одно пользуется креслом с изогнутыми ножками*, на котором эдилы сидят, занимаясь делами общественными; другое, которое ниже первого, называется эдильством плебейским. По избрании почетнейших эдилов народ приступает к избранию низших. Марий, заметив, что он исключен из первого, немедленно начал домогаться другого, но этим поступком обнаружил свою дерзость и надменность. Он не имел и в этом успеха. В один день получив два отказа, чего ни с кем другим не случалось, он нимало не унизил своего высокомерия. Вскоре после того искал он претуры, но и в том едва не получил отказа. Наконец он был избран после всех и был обвиняем в том, что подкупил деньгами многих граждан. Подозрение более всего умножил служитель Кассия Сабакона, которого увидели внутри ограды, среди тех, кто подавал голоса. Этот Сабакон был близкий друг
Марию; он был призван к суду и объявил, что от жару захотелось ему пить, и просил воды; что служитель его пришел к нему с чашей и тотчас ушел, как скоро он напился. Сабакон был выключен из сената избранными впоследствии цензорами; он заслужил наказание либо за лжесвидетельство, либо за невоздержание. Свидетелем против Мария был приведен и Гай Геренний, который однако же объявил, что по римским обычаям не позволено представлять свидетельство против своих клиентов, и что закон увольняет от того патронов – так римляне называют покровителей, – а Мариевы предки и сам Марий были с самого начала клиентами дома Геренниев. Судьи признали законным отказ Геренния в свидетельстве. Но Марий против этого отвечал, что, получив в республике важное достоинство, он уже вышел из звания клиента. Это не совсем было справедливо, ибо не всякое достоинство освобождает получившего оное и род его от патронства, но закон дает это право лишь тем, кто удостоился почетного кресла*. Хотя в первые дни, в которые происходил суд, Марию было очень худо и мнения судей были против него, однако в последний день, вопреки всем ожиданиям, был он разрушен, ибо голоса как в его пользу, так и против него, были числом равны.
Будучи претором, он заслужил некоторую похвалу. После претуры досталась ему по жребию Внешняя Иберия*. Говорят, что он очистил от разбоев сию провинцию, находившуюся еще в диком и варварском состоянии; иберийцы тогда почитали разбой благороднейшим занятием. При вступлении в дела общественные, Марий не обладал ни богатством, ни красноречием, посредством которых управляли республикой люди, в то время отличаемые гражданами; однако надменность его, постоянство в трудах, простота в образе жизни были еще несколько уважаемы народом, и Марий оказываемыми ему почестями достиг такой силы, что вступил в брак с Юлией из знаменитого рода Цезарей. Племянником ее был Цезарь, который впоследствии сделался величайшим из римлян и по родству, отчасти подражал Марию, как сказано в его жизнеописании. Марию приписывают при том твердость души, которой доказательством служит сделанная над ним операция. Оба бедра его покрыты были распухшими жилами. Не терпя такого безобразия, решился он предать себя врачу. Он подставил ему одну ногу и, не будучи связан, не сделав никакого движения, не издав ни малейшего вздоха, с покойным лицом и с молчанием перенес чрезвычайные муки, причиненные ему резаньем. Когда врач хотел приступить к другой ноге, то Марий не утерпел, сказав: «Я вижу, что исцеление не стоит такой боли».
Цецилий Метелл*, будучи избран консулом и полководцем в войне против Югурты, взял с собой Мария в качестве легата или наместника. Марий имел случай оказывать великие дела и знаменитые подвиги, но оставя заботу стараться, подобно другим, об умножении славы Метелла и трудиться для него, он уверил себя, что не Метеллом призван в легаты, но судьбою в благоприятнейшее время поставлен на поприще славы. Он всегда обнаруживал отличную храбрость и мужество. Эта война была сопряжена со многими затруднениями. Марий не страшился величайших трудов и не презирал самых малых. Равных себе в достоинстве превосходил благоразумием и прозорливостью; с последними воинами спорил о воздержании, твердости духа и перенесении трудов, чем приобрел великую от них благосклонность. Вообще кажется, что трудящемуся утешением бывает то, когда другие разделяют с ним труды добровольно, ибо, по-видимому, они через то как бы отнимают необходимость и принужденность, сопряженные с работой. Для римского воина самое приятное зрелище есть видеть полководца, едящего в присутствии всех простой хлеб, или лежащего на соломенной постели, или вместе с ним работающего при копании рвов и укреплений стана. Воины не столько уважают того полководца, который расточает им почести и деньги, сколько того, который участвует в трудах и опасностях их; они более любят того, который с ними, нежели того, который не заставляет ничего делать. Марий, поступая таким образом и привлекая к себе войско, вскоре наполнил Ливию и самый Рим славой своего имени. Из стана воины писали к своим родственникам, что война с варваром дотоле не прекратится, пока Гай Марий не будет избран консулом. Метелл явно показывал, что он тем оскорбляется, но более всего огорчила его участь Турпилия. Этот Турпилий издревле был соединен узами гостеприимства с домом Метелла, при котором он находился начальником над работниками*. Он охранял большой город Багу*, не обижал нимало жителей, вел себя кротко и снисходительно и имел к ним доверие. Однако же горожане предали его тайно неприятелю; но приняв к себе Югурту, выпросили у него Турпилия, освободили, не сделав ему никакого оскорбления. По этой причине был он обвиняем в предательстве*. Марий находился в числе судей и не только сам нападал на него, но и настраивал против него других, так что Метелл принужден был против воли своей осудить на смерть Турпилия. Вскоре обвинение оказалось ложным; все принимали участие в печали Метелла. Марий один тому радовался, приписывал себе одному это дело, не стыдился говорить, что он пустил мстящую фурию на Метелла, как на убийцу человека, с которым связан был узами гостеприимства. Это было причиной явного между ними разрыва. Некогда Метелл, ругаясь над Марием, сказал ему: «Так, значит, ты, славный воин, намерен отправиться в Рим и домогаться консульства? Ужели не захочешь лучше быть консулом вместе вот с этим моим сыном?» (Сын Метелла был тогда еще очень молод*.)
Однако Марий настоятельно требовал отпуска. Метелл многократно делал отсрочки; оставалось только двенадцать дней до консульских выборов, как Метелл отпустил его*. Марий в два дня и одну ночь проехал длинную дорогу от стана до моря, прибыл в Утику и принес жертвы до отплытия своего. Говорят, будто бы прорицатель объявил Марию, что боги предзнаменуют ему невероятно великое и выше всякой надежды благополучие. Одушевленный этим предсказанием, Марий отплыл и, пользуясь попутным ветром, в четыре дня переправился через море и явился народу, который желал его видеть. Один из трибунов представил его Собранию, перед которым Марий во многом винил Метелла и просил себе консульства, обещая либо умертвить, либо живого поймать Югурту. Народ избрал его торжественно; Марий немедленно начал собирать войско и, против законов и обычаев, брал в военную службу многих из неимущих граждан и рабов. Прежние полководцы всегда таковых отвергали. Они вручали оружие как некоторое отличие, достойным оное носить по своему достатку; принимающий оружие, казалось, давал в залог свое имущество. Однако не это было главной причиной ненависти к Марию; дерзкие речи его, исполненные высокомерия и ругательства, оскорбляли первейших в республике мужей. Он кричал, что консульское достоинство, им полученное, есть добыча, отнятая у неги и малодушия благородных и богатых; что ему можно хвастать перед народом собственными ранами, а не памятниками умерших и чуждыми изображениями*. Упоминая часто о полководцах, которые в Ливии не имели успеха в войне, каковы Бестия и Альбин*, мужи знаменитейшего рода, но несчастные в своих предприятиях, называя их неискусными в брани, утверждая, что они не могли дать удачных сражений по своей неопытности, спрашивал он у предстоявших, ужели предки сих полководцев не захотели бы лучше оставить потомков, похожих на него, поскольку они сами не рождением своим, но доблестью и достохвальными делами сделались знамениты? Он говорил это не напрасно, не для хвастовства и не для того, чтобы навлечь на себя без пользы ненависть сильнейших. Народ, которому были приятны ругательства над сенатом и который всегда измеряет величие духа надутостью речей, побуждал его не щадить важнейших особ и угождать народной толпе.
