В походе Марий обучал свое войско, упражняя его в беге, в долговременной ходьбе и заставляя воинов носить на себе разные тяжести и самим готовить кушанье. По этой причине с тех пор трудолюбивых людей, с безмолвием исполняющих повеления, называют «Мариевыми лошаками». Некоторые приводят тому другую причину. Когда Сципион осаждал Нуманцию, то захотел осмотреть не только оружия и коней, но лошаков и возы, дабы у всех было все в готовности и в порядке. Марий представил свою хорошо откормленную лошадь и лошака, более всех других сильного, видного и ручного. Полководцу понравились Мариевы животные; он часто упоминал о них, и это подало повод в шутку называть всякого трудолюбивого и постоянного человека, хваля его, «Мариевым лошаком»*.
С Марием, кажется, случилось следующее великое счастье: варвары, стремящиеся на Италию, как неким отливом, потекли к Иберии, и это подало время Марию обучать воинов, души их вооружить бодростью и, что всего важнее, сделаться им известным. Когда воины приучились ни в чем не проступаться и не оказывать неповиновения, то суровость его и неумолимость в наказаниях показались им не только справедливы, но и спасительны. Жестокость его гнева, грубый голос, дикость лица, к которым мало-помалу привыкли, почитали они страшными не для себя, но для неприятелей. Более всего нравилось воинам его беспристрастие, о котором рассказывают следующий пример. Гай Лузий, племянник Мария, служил в войске. Он был недурной человек, но нетверд против красоты. Под его начальством был некоторый молодой человек, по имени Трибоний. Лузий много раз старался его развратить, но, не имев в том успеха, в одну ночь послал служителя звать его к себе. Трибоний пришел, ибо законом запрещено не повиноваться призыву начальника. Он был введен в шатер и когда Лузий хотел насильно склонить его к своим желаниям, то Трибоний извлек меч и умертвил его. Это случилось во время отсутствия Мария, который, по прибытии своем, предал Трибония суду. Многие его обвиняли, никто не защищал. Трибоний смело предстал перед судьей; сам рассказал все происшедшее, представил свидетелей, видевших всегдашние покушения Лузия и богатые подарки, которыми хотел его обольстить. Марий уважил его, был доволен его поступком, велел подать венок, служивший римлянам наградой за отличие, и взяв его, украсил им Трибония, как человека оказавшего прекраснейшее дело в такое время, в которое были нужны хорошие примеры. Когда поступок сей возвещен был в Риме, то он немало способствовал ему к получению консульства в третий раз*, а как с наступлением весны ожидали нападения варваров, то воины не хотели вступить в сражение с варварами под предводительством другого. Впрочем неприятель не явился так скоро, как его ожидали, и время консульства Мария проведено было опять в бездействии.
Настало новое избрание; другой консул, товарищ Мария, умер. Марий, оставя при войске Мания Аквилия, приехал сам в Рим. Многие из лучших граждан искали консульства. Луций Сатурнин, трибун, который управлял более других народом и которого Марий привлек на свою сторону, говорил народу и побуждал его избрать Мария в консулы. Марий с притворным равнодушием отказывался от начальства, говоря, что не имеет в оном надобности. Сатурнин кричал, что он, избегая военачальства, изменяет отечеству, в такой его опасности. Явно было, что он неискусно помогал Марию играть сие театральное представление. Однако народ, видя, что обстоятельства имели нужду в искусном и счастливом полководце, в четвертый раз избрал Мария консулом и соправителем ему дал Лутация Катула, человека, уважаемого знатными и не противного народу.
Марий, получив известие, что неприятели уже близко, поспешно перешел Альпы, укрепил стан свой при реке Родан и собирал в оном припасы в великом изобилии, чтобы никогда не быть принуждену, по недостатку в необходимом, дать сражение тогда, когда в том не видел явной пользы. Доставка съестных припасов морем была долговременной и стоила дорого. Марий сделал оное скорым и дешевым. Река Родан при впадении в море, будучи отражаема волнами во время прилива, принимала в себя много ила и песку, смешанных с грязью, отчего вступление в реку судов с припасами было трудно, медленно и опасно. Марий обратил к этому месту воинов, которые ничем не были заняты, заставил их рыть большой канал, пустил в него великую часть воды, которую привел к способному месту берега; здесь вода впадала в море устьем глубоким и удобным к принятию больших судов, и притом спокойным и безопасным от морских волн. Канал этот и поныне называется его именем*.
Между тем варвары разделились на две части. Кимврам досталось по жребию идти сверху через Норик* на Катула и ворваться в Италию. Тевтоны и амброны шли на Мария вдоль Лигурийского побережья. Кимвры встретили большое затруднение и остановились, но тевтоны и амброны, поднявшись скоро и пройдя страну, отделявшую их от Мария, появились перед его войском, числом несчетны, видом ужасны, языком и криками ни с кем не сходны. Они заняли великое пространство поля, и поставя стан свой, вызывали Мария к сражению. Этот полководец мало о том заботился; он удерживал в стане воинов; укорял жестоко тех, которые не могли обуздать своей ярости и непременно хотели сразиться. Он представлял всем, что честолюбие их не в том состояло, чтобы получить триумф и воздвигнуть трофей, но чтобы эту страшную тучу, эту грозу войны отразить и спасти Италию. Это говорил он частно другим предводителям и начальникам. Воинов же ставил на валу по очереди, приказывал им смотреть на неприятелей, приучая их таким образом к их виду и крикам, которые были необыкновенны и зверски. Он хотел, чтобы воины замечали их движения и приготовления, дабы со временем то, что представлялось воображению ужасным, сделалось в глазах их обыкновенным и не странным. Он был уверен, что все новое придает страшным предметам такие свойства, которых они не имеют; что привычка делает вовсе нестрашными те вещи, которые по существу своему ужасны. Смотря на варваров ежедневно, воины не только переставали мало-помалу изумляться, но воспламенялись яростью и желанием сразиться с неприятелями, которых угрозы и самохвальство были нестерпимы, ибо они не только разоряли и опустошали окрестности, но делали приступы к самому стану с великой наглостью и дерзостью, так что воины роптали и громко жаловались на Мария, до которого доходили их речи. «Ужели Марий, – говорили они, – заметивши в нас робость и малодушие, запрещает нам сразиться и держит нас, как слабых женщин, за замком и под стражей? Пойдем с смелостью, приличной свободным людям, и спросим его: ужели он ожидает, чтобы другие пришли сражаться за Италию, а нас намерен употреблять всегда как работников, когда понадобится рыть каналы, чистить грязь, переменять течение какой-нибудь реки? Для этого, по-видимому, упражнял он нас многими трудами! И эти-то дела, произведенные им в продолжении консульств, хочет показать гражданам по своем возвращении! Или страшит его участь Карбона и Цепиона, которых победили неприятели? Но они далеко отстояли от Мариевой доблести и славы; они предводительствовали войском гораздо худшим. При всем том похвальнее, произведши что-либо, подобно им, пострадать, нежели сидеть спокойными зрителями разорения союзников наших».
Марий слышал эти речи с удовольствием; он успокаивал воинов, уверяя их, что доверяет им, но что, по некоторым прорицаниям, ожидает времени и места победы. Он имел при себе сириянку, называемую Марфой, которая почитаема была прорицательницей и которую носили всюду весьма пышно на носилках. Марий приносил жертвы только тогда, когда она приказывала. Еще прежде того она хотела предстать перед сенатом и предрекать будущее, но была им отвергнута. Получив свободный вход к женщинам, она показала опыты своего дара им, особенно же Мариевой жене, у ног которой, сидя в амфитеатре, удачно предсказывала ей, который из гладиаторов победит. Жена Мария послала ее к своему супругу, который возымел к ней великое уважение. Большей частью она носима была на носилках, но когда надлежало приносить жертвы, то она сходила с носилок в двойной пурпуровой мантии, застегнутой на плече, держа в руке копье, украшенное повязками и венками. Это театральное представление приводило в недоумение: подлинно ли Марий уверен был в ее прорицаниях или притворялся и, действуя с нею заодно, показывал ее всем? То, что Александр Миндский пишет о коршунах, достойно удивления*. Два коршуна всегда показывались в войске перед совершением каких-либо подвигов и следовали за ним. Все их узнавали по медным их ошейникам. Воины, поймав их, надели им оные, потом выпустили. Они знали коршунов и ласкали их; когда показывались при выступлении их из стана, то все радовались и надеялись произвести что-либо хорошее.
