Бойориг, царь кимвров, приблизившись к стану на коне с немногими воинами, вызывал Мария и предлагал ему назначить день и место, на котором бы могли оба войска сразиться и решить судьбу области. Марий отвечал, что у римлян никогда не было в обычае просить совета у врагов своих касательно сражений; однако он в этом хочет угодить кимврам. Назначен был третий после того день, а месту сражения положили быть равнине близ Верцелл*. Место это было выгодно и для римлян, которые могли действовать конницей, и для кимвров, которые могли растянуть многочисленное свое войско. Настал назначенный день, и обе стороны устроились. У Катула было двадцать тысяч триста человек, а у Мария тридцать две тысячи. Он разделил свою силу по обеим сторонам, а Катула поставил в середину, как пишет Сулла*, который находился в этом сражении. Он говорит, что Марий положил таким образом свою силу по крылам, надеясь напасть сбоку на неприятельские фаланги, дабы победа была приписана одним его воинам, а Катул вовсе не участвовал в этом деле и даже не дрался с неприятелем, ибо центр, как обыкновенно бывает в длинном строю, составил некоторую впадину, а крылья вытянулись вперед. Катул сам, как говорят, оправдываясь в своих движениях, упрекал Мария в злоумышлении против себя. Кимврская пехота выступила спокойно из укреплений своих. Она составляла четвероугольник, равный в длину и ширину; каждый бок ее строя занимал пространство тридцати стадиев. Конница, состоявшая из пятнадцати тысяч, появилась с великим блеском. На шлемах всадников изображены были страшные звери с ужасными пастьями и странными видами; над ними возвышались длинные перья, подобно крыльям; отчего они казались выше, нежели они были в самом деле; они были покрыты железными бронями и блистали белыми щитами. Каждый из них имел при себе по два дротика, а сошедшись с неприятелем, они действовали большими и тяжелыми саблями.
Однако в то время не напали они на римлян спереди, но, отклонившись несколько вправо, продолжали идти вперед, дабы поставить их между собой и пехотой, на левой стороне устроенной. Римские полководцы поняли их умысел, но не успели удержать своих воинов. Один из них вскричал, что неприятели бегут, и все пустились преследовать их. Между тем пехота варваров наступала, двигаясь подобно беспредельному морю. Тогда Марий, умыв руки, поднял их к небу и сделал обет принести богам гекатомбу. Равномерно и Катул, подняв руки, молился и обещал праздновать Счастье того дня. Говорят, что по принесении жертв, когда Марию показаны были закланные животные, то он воскликнул: «Победа моя!» Когда двинулись к нападению, то, как повествует Сулла, с Марием случилось несчастье, которое должно почитать наказанием богов. Поднялась столь густая пыль, что сокрыла оба войска, и Марий, устремившись к преследованию неприятеля, не попал на него, но прошел мимо его фаланги, долго блуждал по полю. Между тем Катул случайно сошелся с варварами; сражение производилось им и воинами его, в числе коих находился и Сулла, как он сам о том пишет. Римлянам содействовали зной и солнце, прямо ударявшее на кимвров. Будучи крепки к перенесению холода, воспитанные, как сказано выше, в местах тенистых и холодных, они не могли снести жар. Пот лился с них, они запыхались и закрывали щитами лица свои. Сражение дано было после летнего поворота солнца, по римскому счислению, три дня перед новолунием месяца секстилия, который ныне называется августом. К ободрению римлян послужила и пыль, сокрывшая от них неприятелей, ибо они не могли видеть несчетного числа войска их. Сделав стремительное нападение, всякий римлянин бился с теми, кто ему попадался, не будучи наперед устрашен их видом. Римляне столько были привычны ко всем трудам и работам, что ни один из них не вспотел и не утомился, хотя жар был несносный и нападение учинено бегом. Катул об этом сам повествует*, превознося похвалами воинов своих.
Самая большая и самая храбрая часть неприятелей в этом месте изрублена. Дабы ряды их не расстроились и не были прорваны, передовые воины варваров были соединены между собой длинными цепями, которые были привязаны к их поясам. Римляне преследовали бегущих в их стан, где были зрителями ужаснейших происшествий. Женщины, стоя на телегах в черном платье, убивали одни мужей, другие братьев или отцов своих; они душили малых детей своими руками, бросали их под колеса и под ноги возовых скотов и сами себя умерщвляли. Говорят, что одна из них повесила себя на краю дышла, а дети ее висели на веревке с обеих ее ног. Мужчины, по недостатку в деревьях, привязывали шеи свои к рогам или бедрам волов; потом кололи их рожнами; волы бежали, тащили их и топтали ногами. Вот каким образом они истреблялись! Несмотря на то, что они погибали такими средствами, поймано было живых более шестидесяти тысяч. Говорят, что число умерших вдвое более*.
Мариевы воины расхитили все богатство, но корысти, знамена и трубы принесены были в стан Катула, чем он наиболее доказывал, что победа одержана им. Между воинами, как легко можно понять, также происходили прения о победе, для прекращения которых избраны были, как бы судьями, пармские посланники, там находившиеся. Катуловы воины водили их по мертвым телам неприятелей и показывали им, что они были пронзены их дротиками, которые можно было узнать по имени Катула, вырезанного на древке. При всем том весь подвиг был приписан Марию, по причине первой победы и по важности его достоинства. В особенности народ называл его третьим основателем Рима*, ибо он отразил опасность, которая была не менее галльской. Все они, веселясь в домах своих с детьми и женами, приносили Марию, равно как и богам, начатки ужина и возлияний. Они изъявляли желание, чтобы он один имел почести триумфа два раза; однако он этого не сделал, но отправил триумф вместе с Катулом*, желая и в счастии казаться умеренным. Может быть, боялся он и воинов Катула, которые были готовы воспрепятствовать его триумфу, когда бы их начальник не имел участия в этой почести.
Он был возведен в пятый раз на консульское достоинство. Никто столь сильно не желал быть консулом в первый раз, как Марий в шестой. По этой причине ласкал он народу, старался ему угождать, поступая, таким образом, не только против важности достоинства своего, но против собственных свойств; он хотел казаться кротким, снисходительным и благосклонным к народу, не будучи нимало рожден таковым. Говорят, что в общественных делах и в народных беспокойствах он был самый робкий человек, по причине великого его честолюбия. Твердость его духа и непоколебимость среди военных опасностей оставляли его в Народном собрании; он терялся от малейшей похвалы или хулы. Говорят однако, что некогда он включил в число римских граждан тысячу камерийцев*, которые с отличным мужеством действовали в сражении, хотя это казалось противозаконным. Когда некоторые его в том упрекали, то Марий сказал, что звук оружий мешал ему слышать гласа закона. При всем том, кажется, он более всего боялся и приходил в робость от криков Народного собрания. Находясь при войске, он имел великую важность и силу, по причине нужды, которую имели в нем, но в гражданском управлении другие отнимали у него первенство, и потому он искал, для защиты своей, благосклонности и любви народной. Желая быть сильнейшим, он не заботился о том, чтобы быть самым лучшим.
Он навлек на себя ненависть всех аристократов. Более всех он страшился Метелла, против которого оказался неблагодарным, и который, по природе своей и по истинной любви к добродетели, противился тем, кто непозволительными средствами вступал в доверие народа и льстил ему. Марий вознамерился изгнать его из города. Привязав к себе Главция и Сатурнина, самых наглых людей, имевших в своем распоряжении множество неимущего и беспокойного народа, он с помощью их ввел разные законы.
