Дела уже в таком состоянии находились, когда сенат, собравшись, отправил к Цинне и Марию посланников с прошением вступить в город и щадить граждан. Цинна, как консул, сидя на креслах, занимался делами и дал посланникам кроткий и благосклонный ответ. Марий стоял подле него; он ничего не говорил, но суровость его лица и зверские взоры доказывали, что он наполнит Рим убийствами. Наконец они поднялись и шли к городу. Цинна вступил, окруженный хранителями, а Марий, остановившись у городских ворот, с насмешкой, исполненною гнева, говорил, что он изгнанник; что законы запрещают ему вступать в отечество; что если оно имеет нужду в его присутствии, то надлежит новым постановлением уничтожить прежнее. Как будто бы он был человек, покорный законам, и вступал в город свободный! Он созвал народ. Три или четыре трибы не успели еще подать свои голоса, как он, оставив притворство и изгнаннику приличное оправдание, вступил в город, сопровождаемый отборнейшими воинами из числа приставших к нему рабов, которых назвал «бардиеями»*. Эти воины, по одному его слову или мановению, начали убивать граждан. Наконец, когда Марий встретился с сенатором Анхарием, бывшим претором, и не приветствовал его, то воины повергли Анхария перед ним и поражали мечами. После того каждый раз, когда Марий не отвечал на приветствия и поздравление кого-либо, то это было знаком к умерщвлению его немедленно среди улицы. По этой причине самые друзья его со страхом и трепетом приближались к нему, дабы приветствовать его. По умерщвлении великого множества людей Цинна, пресыщенный убийством, успокоился. Но ярость Мариева была во всей силе и, алкая новых жертв, ежедневно постигала всех тех, которые сколько-нибудь были ему подозрительны. Все дороги, все города были наполнены воинами, которые преследовали и искали бегущих и скрывавшихся. Тогда обнаружилось явно, что верность дружбы и гостеприимства не тверда против перемен счастья. Весьма не много было людей, не изменивших тем, кто искал у них убежища. Тем более удивления и почтения заслуживают служители Корнута, которые спрятали дома господина своего и, взяв тело одного из умерщвленных, повесили его за шею, надели ему золотой перстень и показывали Мариевым воинам. Они украсили его и хоронили, как бы то был настоящий их господин. Никто не возымел никакого подозрения, и Корнут был отвезен служителями своими в Галлию.
Марк Антоний, славный оратор*, не был столь счастлив, как Корнут, хотя имел доброго друга. Этот друг был человек бедный, простого звания. Приняв в дом свой знаменитейшего гражданина и желая угостить его по возможности лучше, он послал служителя своего купить вина у одного из ближайших продавцов. Служитель выбирал вино с большим старанием и велел продавцу отпустить ему лучшего. Это побудило продавца спросить: по какой причине не покупает он, по своему обыкновению, дешевого и молодого вина, но лучшего и дорогого? Служитель простосердечно отвечал ему, как человеку коротко знакомому, что господин его угощает Марка Антония, которого скрывает у себя. Как скоро служитель удалился, то продавец, человек нечестивый и злобный, сам пошел поспешно к Марию, который тогда ужинал, был ему представлен и объявил, что предает ему Марка. Услыша это, Марий от радости громко вскричал, плескал руками, едва сам не вскочил и не побежал к тому месту, но был удержан друзьями своими. Он послал Анния с воинами с приказанием принести голову Антония. Придя к тому дому, Анний остановился у дверей, а воины по лестницам взошли в комнату, где находился Антоний. Увидя его, никто не мог решиться убить его; один другого побуждал к исполнению данного им приказания. Столь волшебны и сладостны были слова мужа сего, что когда он начал говорить и просить их не лишать его жизни, то никто не осмелился коснуться его, ни прямо на него взглянуть. Все они наклонили головы и проливали слезы. Медленность их заставила и Анния взойти; он видит Антония говорящего; воинов, изумленных и очарованных речами его, бранит их, бросается на Антония и сам отсекает ему голову.
Лутаций Катул, тот самый, который был консулом вместе с Марием и одержал над кимврами победу, узнавши, что Марий сказал просившим за него только эти слова: «Он должен умереть!», затворился в своей комнате, зажег в ней множество угольев и задушил себя дымом.
Обезглавленные тела убиенных были выбрасываемы на улицы и попираемы ногами*; не было в сердцах жалости; ужас и трепет обнимали души всех при воззрении на эти позорища. Более всего оскорбляло народ неистовство так называемых бардиеев. Они в домах умерщвляли хозяев, насиловали жен, срамили детей; ничто не могло остановить их грабежа и убийства. Наконец Цинна и Серторий, согласившись между собою, напали на них, спящих в стане, и всех умертвили.
В то самое время, как будто бы ветер переменился, со всех сторон получаемы были известия, что Сулла, окончив с Митридатом войну и взяв обратно отнятые им провинции, возвращается в Рим с многочисленной силой. Этот слух на короткое время остановил и облегчил неизреченные бедствия римлян, ибо они ожидали скорой войны. Марий избран консулом в седьмой раз в январские календы в первый день нового года. По избрании своем, показавшись народу, велел он свергнуть с Тарпейской скалы некоего Секста Лициния. Это показалось приверженцам его и всему городу верным предзнаменованием зол, имеющих их постигнуть. Марий сам, изнемогая от трудов, имея утружденную и обессиленную заботами душу, которая трепетала при помышлении о новых бранях, новых трудах и опасностях по испытании уже столь многих бедствий и ужасов, терял бодрость. Он знал, что надлежало бороться уже не с Октавием и Мерулой, предводителями беспокойных скопищ и мятежной толпы; что идет на него тот самый Сулла, который прежде изгнал его из отечества и который ныне Митридата оттеснил к Понту Эвксинскому. Будучи мучим мыслями, имея всегда перед глазами долговременное свое скитание, бегство, опасности, на море и на суше претерпенные, он впадал в ужас; ночные страхи, грозные сновидения не давали ему покоя; казалось ему, что он слышал всегда эти слова:
Ужасно логово львиное, хотя и нет в нем льва.
Более всего боялся он бессонницы и потому предался пьянству не по летам своим, дабы сном удалить от себя заботы. Получаемые с моря известия ввергали его в новый ужас. С одной стороны, страх о будущем, с другой – бремя и горесть настоящих бед были причиной, что малейшее потрясение могло причинить ему болезнь. Он страдал колотьем в боках, как пишет философ Посидоний, который уверяет, что был к нему впущен во время его болезни и говорил с ним о делах, касающихся его посольства. Но историк Гай Пизон* повествует, что Марий некогда после ужина прогуливался с друзьями своими, с которыми разговаривал о том, что с самого начала с ним случилось. Рассказав им о разных превратностях своего счастья, он прибавил наконец, что благоразумному человеку неприлично полагаться долее на счастье. После этих слов простился он со всеми, с ним бывшими, лег на постель и, пролежав семь дней сряду, умер. Некоторые говорят, что в самой болезни совершенно обнаружилось его честолюбие. Он впал в странное помешательство ума; ему казалось, что ведет войну с Митридатом; делал разные телодвижения и обороты, издавал частые крики и восклицания так, как делал во время самой битвы. Столько-то, из честолюбия и ревности, глубоко и неизгладимо вкоренились в его сердце желание и страсть иметь предводительство в войне! Проживший семьдесят лет, будучи возведен в консульское достоинство семь раз, чего ни с одним человеком до него не случилось, обладая имением и богатством, которые были достаточны для многих царей вместе, оплакивал он участь свою и жалел, что умирает не удовлетворившим своему желанию!
