Когда три тысячи афинян, взятых в плен, были приговорены к смерти советом, то Лисандр, призвав к себе афинского полководца Филокла, спросил его: «Какое наказание определяешь себе ты, который советовал своим согражданам поступать столь жестоко с греками?*» Филокл, не унизившись духом в этом несчастье, отвечал ему: «Не обвиняй тех, у кого нет судьи; ты победитель и поступай так, как поступили бы с тобою, когда бы ты был побежден». После того умывшись, надел блистательную хламиду и первый шел на заклание впереди своих сограждан, как повествует о том Феофраст.
Лисандр, объезжая города после победы, приказывал всем попадающимся ему афинянами удаляться в Афины, грозя без пощады умерщвлять всех тех, кого поймает вне города. Он поступал таким образом и гнал всех в город, желая в оном вскоре произвести голод, дабы жители не были в состоянии сделать ему долгое сопротивление. Он уничтожал везде народные и других родов правления и оставлял в каждом городе одного лакедемонского гармоста и десять начальников из членов обществ, составленных им в городах. Поступая таким образом как в неприятельских, так и союзнических городах, плыл он медленно и некоторым образом устроил себе владычество над всей Грецией. При избрании начальников не взирал он ни на богатство, ни на состояние; все дела и управление поручал тем, кто связан был с ним узами дружбы и гостеприимства, отдавая им власть награждать и наказывать. Будучи участником в умерщвлении и изгнании многих граждан, врагов друзей своих, являл он грекам неприятный опыт лакедемонского правления. Феопомп*, комический стихотворец, неприлично уподобляет лакедемонян трактирщикам, ибо они, по его мнению, дав грекам вкусить сладкого питься свободы, потом влили в оное уксус. Это питье было горько и неприятно с самого начала; Лисандр отнимал у нардов всю власть и предавал города немногим самым дерзким и беспокойным гражданам.
Он занялся этими делами недолгое время и послал предуведомить лакедемонян, что шел вперед с двумястами кораблей. Он имел свидание в Аттике с царями Агисом и Павсанием, в надежде скоро завладеть Афинами. Но афиняне оказали ему сильное сопротивление. Лисандр со всеми кораблями опять отправился в Азию*. Во всех городах уничтожал народоправление и учреждал десятиначалие, и между тем в каждом из них многие были умерщвляемы и изгоняемы. Одних самосцев лишил земли и предал город изгнанникам*. Отняв у афинян занимаемый ими город Сест, он не позволил природным жителями в нем пребывать, но город и всю область отдал во владение бывшим под его начальством кормчим и начальникам гребцов. Первый поступок не был одобрен лакедемонянами; они возвратили жителям Сеста их землю. Впрочем, для всех греков было весьма приятно, что Лисандр возвратил эгинцам город их, которого они долгое время были лишены; что поселил вместе мелосцев и скионеев*, изгнав афинян из земель, принадлежавших этим народам, и возвратил им оные.
Между тем он получил известие, что Афины находились уже в дурном положении от недостатка в припасах. Он приплыл в Пирей и принудил афинян принять те условия, которые он им предписал. Лакедемоняне уверяют, что Лисандр писал эфорам следующее: «Афины взяты»; и что эфоры отвечали ему: «Довольно того, что они взяты». Однако это выдумано для представления дела в лучшем виде; истинное же распоряжение эфоров было следующее: «Правители лакедемонские определили: разрушить Пирей и длинные стены; афинянам выйти изо всех городов и остаться при своей земле. Заключить с ними мир, когда они сие исполнят и позволят изгнанникам возвратиться в отечество. Касательно множества кораблей сделать то, что сочтено будет лучшим». Афиняне по совету Ферамена, Гагнонова сына, приняли эти предложения*. Клеомен, один из молодых демагогов, спросил его в то время: «Смеет ли он действовать и говорить против мыслей Фемистокла, предавая лакедемонянам стены, которые он воздвигнул против воли их?» – «Молодой человек! – отвечал Ферамен, – я не поступаю против мыслей Фемистокла; стены, воздвигнутые им к спасению города, к спасению же его мы разрушим. Когда бы стены составляли благосостояние городов, то Спарта, которая их не имеет, должна быть несчастнейшим в свете городом».
Лисандр отнял у афинян все корабли, кроме двенадцати, и завладел стенами их в шестнадцатый день месяца мунихиона, в тот самый, в который афиняне при Саламине одержали над варварами победу в морском сражении. После того немедленно решился он переменить образ правления. Гражданам было это неприятно; они слушали о том с негодованием. Лисандр послал объявить народу, что город преступает условия, ибо городские стены его стоят, хотя уже прошел срок, в котором следовало бы их сломать; по этой причине он вновь предложить совету другие меры в рассуждении их, как не исполнивших условий. Некоторые уверяют, что в самом деле было предложено в совете союзников превратить жителей в невольников. Фиванец Эриант в то же время подавал мнение разрушить город до основания и всю область оставить необитаемой в пастбище стадам. Однако когда в собрании полководцев за пиршеством один фокеец спел начало хора из Еврипидовой «Электры»*:
Агамемнона дщерь, Электра!
Мы днесь в твой сельский дом пришли…
то все присутствующие были тронуты и объявили, что было жестоко разрушить и уничтожить город столь славный и таких мужей производящий*.
Наконец, когда афиняне на все согласились, то Лисандр, призвав из города многих флейтисток и собрав всех тех, кто был в стане, начал рушить стены и жечь корабли при звуке флейт, при восклицаниях радующихся и украшенных венками союзников, как бы тот день был началом их независимости. Вскоре Лисандр переменил и образ правления: он учредил в городе тридцать правителей*, а в Пирее – десять. На Акрополе поставил охранное войско и гармостом Каллибия. Этот спартанец поднял некогда палку на атлета Автолика (о котором Ксенофонт сочинил свой «Пир») и хотел его ударить, но Автолик схватил его за ноги, поднял и опрокинул на землю. Лисандр не оказал гнева, но порицал Каллибия за его поступок, сказав притом, что он не умеет управлять свободными людьми. Однако упомянутые тридцать правителей, угождая Каллибию, впоследствии умертвили Автолика.
Покончив с этим, Лисандр отплыл во Фракию, а все деньги, которые у него оставались*, равно и все полученные им венки или дары, которых без сомнения много ему приносили, как сильнейшему человеку и некоторым образом властителю Греции, послал их в Лакедемон с Гилиппом, тем самым, который некогда предводительствовал лакедемонянами в Сицилии*. Говорят, что Гилипп распорол мешки снизу, вынул из каждого довольно денег* и опять зашил оные, не зная, что в каждом из них была записка с означением количества денег. По приезде своем в Спарту он сокрыл под черепицами своего дома украденные деньги, а мешки отдал эфорам, показав им в целости печати. Эфоры открыли мешки, сосчитали деньги и найдя, что их число не было такое, какое означено в записке, пришли в великое недоумение. Наконец слуга Гилиппа донес им загадочно, что у Гилиппа в Керамике водится много сов*, ибо в то время на монетах большей частью был знак совы, по причине могущества афинян.
Гилипп, учинивши дело столь низкое и подлое после великих и блистательных подвигов, оставил Лакедемон. Благоразумнейшие из спартанцев после этого происшествия, страшась еще более действия денег, которое покоряло себе и самых отличных граждан, порицали Лисандра и увещевали эфоров отослать назад все золото и серебро, как заразу, извне к ним принесенную. Эфоры предложили это дело на рассуждение. По словам Феопомпа, Скирафид (а по сообщению Эфора, Флогид) утверждал, что не должно принимать в город золотых и серебряных денег, но употреблять отечественные; оные делались из железа, которое, раскалив, погружали в уксус, дабы сделать его неспособным к ковке, слабым и хрупким. Сверх того, железные их деньги были весьма тяжелы и неудобны к перенесению с места на место и по причине веса их и величины имели весьма малую цену. Кажется, что и все монеты древних были таковы. Вместо денег употребляли они прутья (обелиски) железные или медные, от чего осталось еще и ныне в обычае несколько мелких денег называть оболом, а шесть оболов драхмой, ибо такое число можно обхватить рукой*. Однако приятели Лисандра стали противиться и употребили все старание, чтобы деньги остались в городе. Решено было, чтобы оные имели ход в делах государственных, но в то же время постановлено: казнить смертью всякого частного человека, который бы владел этими деньгами, как будто бы Ликург боялся монеты, а не происходящего от денег сребролюбия и любостяжания! Эта страсть искоренялась от запрещения частным людям иметь золото, но усиливалась тем, что государство позволяло себе оное приобретать, ибо употребление придавало деньгам достоинство и важность и возбуждало охоту к приобретению их. Можно ли было частно презирать, как бесполезное, то, что общественно было уважаемо? Можно ли было почитать в доме своем ничтожною вещью ту, которая целым обществом была любима и одобряема? Гораздо скорее от общественных распоряжений вливаются в частную жизнь разные обычаи, нежели частных людей ошибки и страсти исполняют общества пороками. Естественно, что когда целое обратится к худшему, то и все части его вместе с ним портятся. Напротив того, повреждение какой-либо части может быть остановлено и исправлено теми, кто еще находится, в отношении к целому, в здравом состоянии. Однако тогдашние правители Спарты, приставив страх и закон стражами к дверям частных домов, дабы в оные не входили деньги, не умели сохранить и самые души граждан неприступными к деньгам и не прельщающимися ими, но возбудили во всех охоту и страсть к обогащению, как бы богатство было нечто весьма важное и великое. Мы и в другом месте укоряли в том лакедемонян.
