Будучи избран в квесторы при Марии, во время первого консульства полководца*, Сулла отправился с ним в Ливию, дабы вести войну против Югурты. Находясь при войске, оказывал он во всем опытность и искусство, и, воспользовавшись благоприятным случаем, свел дружбу с Бокхом, царем нумидийским*. Посланники сего государя, вырвавшись из рук нумидийских разбойников, были приняты Суллой, который их одарил и отослал обратно, дав проводников для безопасности. Бокх уже с давнего времени ненавидел и боялся Югурты, который, однако, был ему зятем. Когда же Югурта, побежденный римлянами, искал убежища у Бокха, то тот, злоумышляя против него, призвал к себе Суллу, желая показать, что Югурта был пойман Суллой, а не им. Сулла, сообщив о том Марию и взяв немного воинов, дерзнул на величайшую опасность. Чтобы поймать Югурту, он поверил жизнь свою варвару, который не хранил веры и к тем, с которыми был связан теснейшими узами родства. Бокх, имея во власти своей обоих и доведши себя до необходимости быть вероломным против одного, долго колебался; наконец решился на первое предательство и выдал Сулле Югурту. За этот успех Марий удостоен был почестей триумфа, но завистники всю славу подвига приписывали Сулле, что тайно оскорбляло Мария. Сам Сулла, будучи от природы хвастлив и тогда в первый раз сделавшись несколько известным, вкушая сладость славы, дошел до такого высокомерия, что велел вырезать сие происшествие на перстне, который всегда носил и употреблял во всех случаях. На нем изображен был Бокх, передающий, а Сулла принимающий Югурту.
Все это причиняло Марию неудовольствие. Однако, не почитая еще Суллу предметом, достойным зависти, он употреблял его в походах. Во втором его консульстве Сулла был при нем в качестве легата, или наместника; в третьем был военным трибуном; через него Марий производил многие важные дела. Сулла, будучи наместником его, поймал вождя тектосагов по имени Копилла; будучи трибуном, убедил марсов*, народ великий и многочисленный, сделаться друзьями и союзниками римлян. Однако, заметив, что Марий был к нему неблагорасположен, неохотно давал ему способы отличаться, но противился его возвышению, перешел он к Катулу, Мариеву соначальнику, человеку доброму, но несколько недеятельному и медленному в военных действиях. Катул препоручал ему важнейшие предприятия, отчего Сулла приобретал не только славу, но и могущество. Он покорил оружием большую часть варваров, живущих в Альпах, и когда у римлян был недостаток в съестных припасах, то Сулла взял на себя должность снабжать войско ими и произвел такое в них изобилие, что не только удовольствовал ими воинов Катуловых, но наделил и Мариевых. Это, как сам он уверяет, причинило Марию великое неудовольствие. Раздор их, столь малозначащий и презрительный в своем начале, впоследствии, сопровождаемый пролитием гражданской крови и ужасными мятежами, стремился к самовластию и к ниспровержению гражданского благоустройства, и тем доказал, сколь мудр был Еврипид, и сколь опытен в гражданских недугах, когда советует беречься честолюбия, как злобнейшего демона и пагубнейшего для тех, кто ему предается*.
Сулла, думая уже, что слава, приобретенная им военными предприятиями, была достаточна для того, чтобы проложить ему путь к достоинствам гражданским, от походов обратился к поиску народной благосклонности и домогался городской претуры, но обманулся в своих надеждах. В этом винил он простой народ. По словам его, граждане, которым была известна его дружба с Бокхом, думали, что сделавшись эдилом*, прежде нежели претором, покажет им великолепную звериную охоту и сражение ливийских зверей. И для того избрали они преторами других, дабы принудить его искать эдильства. Но, кажется, самое дело изобличает Суллу в том, что он скрыл истинную причину неудачи, ибо, по прошествии одного года, получил он претуру, склонив народ в свою пользу, частью лестью, частью и деньгами. По этой причине, когда он, будучи претором, грозил Цезарю*, что употребит против него свою собственную власть, то Цезарь, усмехнувшись, сказал: «Справедливо ты называешь власть своей собственною; она твоя потому, что ты ее купил».
По окончании претуры был он отправлен в Каппадокию с войском. Явным предлогом к походу было возвращение Ариобарзану царства его; истинная же причина та, чтобы удержать Митридата*, который далеко простирал виды свои и приобрел силу и владения не менее тех, какие были у него прежде. У Суллы не много было своего войска; однако воспользовавшись ревностью и усердием союзников, он умертвил великое множество каппадокийцев и еще больше армян, которые пришли к ним на помощь, изгнал Гордия и вновь посадил на престол Ариобарзана.
Сулла находился на берегах Евфрата, когда прибыл к нему парфянин Оробаз, посланник царя Арсака*. Никогда прежде эти два народа, римский и парфянский, не имели между собою никаких сношений. Доказательством великого счастья Суллы служит и то, что парфяне к нему первому из римлян отнеслись для заключения союза и дружественных связей с римским народом. Говорят, что Сулла при свидании с ним велел поставить три стула, один для Оробаза, другой для Ариобарзана, а третий для себя, и что, сидя посреди их, говорил с ними. За то царь парфянский впоследствии умертвил Оробаза. Одни хвалили Суллу за то, что таким образом унижал гордость варваров; другие порицали его как надменного и не вовремя честолюбивого. Повествуют, что некто из сопровождавших Оробаза, родом халдей*, смотрел пристально в лицо Сулле, наблюдал с великим вниманием движения его духа и тела и, судя о его свойствах по предположениям своей науки, сказал: «Необходимо определенно сему мужу быть величайшим, и я удивляюсь, как он доселе терпит еще не быть первым изо всех».
По возвращении своем в Рим Сулла был обвиняем Цензорином в дароприятии, ибо, вопреки закону, принял много денег от царства, союзного и дружественного Риму. Однако дело сие не дошло до суда; Цензорин сам отказался от доноса.
Между тем раздор Суллы с Марием вновь воспламенялся и получал новую пищу от честолюбия царя Бокха, который, в одно время льстя римскому народу и угождая Сулле, поставил на Капитолии кумиры Победы, несущие трофеи, и подле них золотой кумир Югурты, предаваемого им Сулле. Марий на это негодовал; он хотел силой снять эти изображения; многие готовились помогать Сулле; весь город был в огне от междоусобия, как война союзническая, издавна скрывавшаяся под пеплом, вдруг возгорелась и, осветив Рим пламенем своим, остановила в то время внутреннее возмущение. В войне этой, самой жестокой, подверженной разным переворотам счастья, причинившей римлянам великие бедствия и доведшей их до крайности, Марий не был в состоянии явить какой-либо важный подвиг и тем доказал, что военная доблесть имеет нужду в силе и крепости телесной. Напротив того, Сулла, произведя многие знаменитые дела, приобрел у граждан славу полководца великого, у друзей своих величайшего, а у неприятелей благополучнейшего.
Однако же Сулла избежал участи Тимофея*, сына Конона, который сердился и несколько грубо изъявлял свою досаду на своих неприятелей, приписывавших Счастью подвиги его. Они представили его на картине спящим, между тем как Счастье расставляло сети и улавливало города. Тимофей думал, что неприятели его отнимали у него всю славу подвигов его, и некогда, возвратившись из похода, в котором имел он успех, сказал народу: «Афиняне! В этом походе Счастье не имело никакого участия». Однако, говорят, завистливый демон оказал над Тимофеем свою силу и наказал неумеренное его честолюбие; с того времени он ничего не произвел отличного, ни в чем не имел успеха и, сделавшись неприятным народу, наконец был изгнан из Афин. Напротив того Сулле не только было приятно, чтобы превозносили его счастье и ублажали его, но сам, возвеличивая свои деяния и признавая в них содействие высшее, приписывал все Счастью или из хвастовства, или потому, что таково в самом деле было мнение его об этом божестве. В записках своих пишет он, что те дела, на которые дерзал он случайно и без размышления, удавались ему лучше тех, которые, по его мнению, были им хорошо обдуманы; притом, когда говорит, что он рожден больше для счастья, нежели для войны, то этим, кажется, более приписывает счастью, нежели доблести. Вообще он почитает себя любимцем божества, и самое согласие с Метеллом*, тестем своим, человеком равного с ним достоинства, он относит к некоему божественному Счастью. Он боялся, что Метелл причинит ему много неудовольствий; однако нашел в нем самого кроткого и смирного товарища во власти. В записках своих, которые посвятил он Лукуллу, советует ему ничего не почитать столько верным, как то, что ночью божество откроет ему в сновидении. Он пишет, что во время союзнической войны был в походе с войском, когда близ Лаверны* разверзлась земля, и пропасть извергла много огня, яркое пламя которого простиралось до неба. Прорицатели объяснили сие таким образом, что некоторый храбрый муж, чрезвычайно прекрасный лицом, приняв верховное начальство, освободит республику от настоящих беспокойств. Сулла говорил, что это есть он сам; что отличную красоту лицу его придавали русые волосы его, а что касается до храбрости, он не стыдится себе оную присваивать после стольких прекрасных и знаменитых деяний. Вот как он думал о божестве.
