Эти слова заставили самых ограниченных римлян понять, что все происшедшее было не что иное, как перемена тираннии, а не избавление от оной. Марий, будучи с самого начала суров, не переменил в самовластии природных свойств, он только усугубил свою жестокость. Сулла же, сперва умеренно и благоразумно пользовавшийся своим счастьем, приобретший славу приверженного к аристократии и народу полезного полководца, с молодых лет любивший смех и заботы, столь склонный к жалости, что легко давал волю слезам. Он по справедливости навлек на великую власть тот упрек, что она переменяет нравы и не позволяет им оставаться в первоначальном состоянии, но производит в них надменность, невоздержание, свирепость. Изменение ли то природных свойств, счастьем произведенное, или обнаружение при власти сокрытых пороков, это следует рассмаривать в другом роде сочинении.
Уже Сулла, предавшись убийствам, исполнил Рим мертвыми телами; им не было ни числа, ни границ; умерщвляемы были и по частной вражде многие из тех, которые не имели никакого дела с Суллой. Он позволял убийства, угождая своим любимцам. Гай Метелл, молодой человек, осмелился спросить его в сенате, какой предел будет бедам и какой степени достигши, надлежало ожидать конца сим происшествиям? «Мы не просим тебя, – говорил он, – избавить от казни тех, кого ты решился умертвить, но избавить от сомнения тех, кого спасти намерен». Сулла отвечал, что он еще не знает, кого спасти. «По крайней мере объяви, – сказал Метелл, – кого ты думаешь покарать». Сулла обещал исполнить это. Некоторые уверяют, что последние слова сказаны каким-то Фуфидием* из числа любимцев Суллы, а не Метеллом. Сулла тотчас составил проскрипцию (то есть по-латыни «список») из восьмидесяти граждан, не сообщив о том никому из правителей республики. Все на то негодовали; через день назначил он еще двести двадцать человек, на третий день не менее того. Говоря о том в речи своей народу, он объявил, что назначает к проскрипции тех, кого он помнит, а кого забыл, назначит после. Принимающему в свой дом и спасающему проскрипта, в наказание за человеколюбие его, назначаема была смерть, не исключая ни брата, ни сына, ни родителей. Умертвившему проскрипта он назначил награды два таланта, хотя бы то был невольник, умертвивший господина, или сын отца! Всего несправедливее то, что он объявил бесчестными и сынов, и внуков проскриптов, и забрал имение всех их.
Не только в Риме производились проскрипции, но и во всяком городе Италии. Ни храм богов, ни жертвенник, ни гостеприимство, ни дом отцовский не остались не оскверненными убийством. Умерщвляемы были мужья в объятиях жен, дети в объятиях матерей; число умерщвляемых из гнева и вражды было не менее числа тех, кто умерщвляемы были за их имение. Убийцы могли говорить, что одного убил огромный дом, другого сад, третьего теплые воды, ему принадлежавшие. Квинт Аврелий, человек, не входивший ни в какие дела, который думал, что в бедствиях своих сограждан участвует лишь соболезнованием об них, придя на площадь, читал имена проскриптов; в числе их нашел и себя. «Горе мне несчастному! – сказал он. – Поместье в Альбане меня губит». Он отошел несколько шагов и был убит человеком, гнавшимся за ним*.
Между тем Марий-младший, чтобы избежать плена, умертвил сам себя*. Сулла приехал в Пренесту. Сперва судил он каждого порознь и предавал наказанию; потом, как бы не имел довольно на то времени, собрал воедино всех жителей, которых было около двенадцати тысяч человек, и велел их убивать, освободив от участи только лишь хозяина дома, где остановился. Но этот благородный человек, сказав, что никогда не будет обязан благодарностью за свое спасение губителю своего отечества, бросился в толпу убиваемых по своей воле и вместе с другими согражданами своими погиб. Поступок Луция Катилины* замечателен по своей странности. Прежде нежели участь войны была решена, он убил брата своего, а когда Сулла одержал верх, то он просил его вписать имя убиенного в число проскриптов, как будто бы он был жив. Желание его было исполнено. В знак благодарности к Сулле убил он Марка Мария*, гражданина противной стороны, и принес голову его Сулле, когда он сидел на площади; потом побежал к близстоявшей Аполлоновой кропильнице и умыл в ней руки свои*.
Помимо этих убийств, многие другие поступки Суллы тоже оскорбляли граждан. Он провозгласил себя диктатором, возобновив это достоинство после ста двадцати лет. Решением народным предано было забвению все прошедшее, а на будущее время давалась ему власть казнить смертью, отбирать имение, населять, строить и разрушать города, отнимать и давать царства по своему произволу.
Он продавал отобранные имущества, сидя на трибуне, с такою гордостью и самовластием, что раздача оных казалась ненавистнее самого похищения, ибо он дарил целые области народов и доходы с городов красивым женщинам, музыкантам, мимам и извергам-отпущенникам. Многих заставил жениться на женщинах против воли их. Желая привязать к себе Помпея Великого, велел ему развестись с женой, а за него выдал Эмилию, дочь Метеллы от Скавра, первого ее мужа, вырвав ее беременную из объятий Глабриона. Эта молодая женщина умерла в родах в доме Помпея.
Лукреций Офелла, осадивший Пренесту и поймавший Мария, просил консульства. Сулла сперва ему запретил оного искать; когда же Офелла пришел на площадь с великим числом своих приятелей, то Сулла послал одного из своих центурионов для умерщвления Офеллы, между тем как сам, сидя при храме Диоскуров на трибуне, смотрел сверху на это убийство. Окружавшие Офеллу схватили центуриона и привели его к трибуне. Сулла велел молчать тем, кто шумел, и отпустить центуриона, объявив, что это сделано по его приказанию.
Триумф его был пышен по своему богатству и необыкновенной добычи, отнятой у Митридата*, но лучшим украшением его и прекраснейшим зрелищем были изгнанники, знаменитейшие и сильнейшие граждане, следовавшие за ним, увенчанные цветами; они называли Суллу отцом и спасителем своим, ибо благодаря ему возвращены им были отечество, жены и дети.
По окончании торжества, отдавая народу отчет в собрании, исчислял он счастливые свои деяния с таким же удовольствием, как и храбрые свои подвиги и наконец велел себя называть Феликсом (Felix), то есть Счастливым. Когда он писал к грекам или занимался с ними делами, то называл себя Эпафродитом, то есть Любимый Афродитой. В нашей области на трофеях его есть следующая надпись: «Луций Корнелий Сулла Эпафродит». Когда Метелла родила ему двойню, то Сулла назвал мальчика Фавстом, а девочку Фавстой. Слово «фавстон» (faustum) на языке римлян значит «счастливое», «благоприятное», таким образом, Сулла не столько полагался на свои деяния, сколько на свое благополучие. Хотя убито им столь много граждан, хотя в республике произведена столь важная перемена, однако он сложил свою власть и дал народу свободу избирать консулов по своей воле. Он не принимал участия в избрании, но, как частный человек, ходил по площади, предавая себя во власть того, который бы захотел требовать от него отчета в поступках его. Некто Марк Лепид, человек дерзкий и неприятель Сулле, против воли его был избран народом в консулы*, не из уважения к нему, но из любви к Помпею, который ему покровительствовал и просил за него народ. Помпей радовался одержанной победе. Сулла, увидя его удаляющимся из собрания, призвал к себе и сказал: «Похвальны дела твои, молодой человек! Ты заставил избрать Лепида прежде Катула – самого дерзкого и неистового человека, прежде самого доброго. Однако ж теперь, смотри, не дремать. Ты сделал сильным своего противника против самого себя». Слова Суллы были пророчественные. Лепид вскоре дошел до такой наглости, что объявил себя противником Помпею.
