Эти обстоятельства еще более отвлекли Лукулла от дел общественных; наконец он оставил их совершенно, по изгнании Цицерона из города и по отправлении Катона на Кипр. Говорят, что перед смертью разум его ослабел и увядал мало-помалу. Корнелий Непот пишет, что не от старости и не от болезни он лишился ума, но получил повреждение в нем от лекарств Каллисфена, отпущенника своего. Хотя Каллисфен давал ему лекарства для того, чтобы более привязать его к себе, думая, что они имели такую силу, но вместо того они произвели в нем безумие, так что еще при его жизни брат управлял его имением. Когда он умер, то, как бы это случилось во время его военачальства и управления республикой, народ показал великую печаль и собрался в его доме. Тело его вынесено было на площадь благороднейшими юношами. Хотели похоронить его на Марсовом поле, где был погребен и Сулла, но как смерть приключилась ему неожиданно и нелегко можно было сделать нужные к погребению приготовления, то брат его убедил народ позволить похоронить его на даче, которую Лукулл имел в Тускуле, где все было готово к погребению. Недолго и Марк жил после Лукулла. Он как годами и славою, так и продолжением жизни, мало отстал от него, отличившись нежной любовью к брату.
Сравнение Кимона с Лукуллом
Лукулла можно почесть блаженным более всего по причине его кончины. Он умер до перемены правления, которую рок междоусобными бранями приготовлял уже республике; умер в то время, когда отечество, хотя страждущее, было еще свободно. Это обстоятельство есть самое общее между ним и Кимоном. Последний окончил жизнь свою тогда, когда Греция была еще не возмущена, но находилась в полной своей силе. Но Кимон умер в военном стане и военачальствуя, не отказавшись от военных предприятий, не проводя в праздности дней своих и не увенчав военных своих подвигов, славных дел и трофеев пиршествами и забавами, подобно Орфеевым последователям, над которыми шутит Платон* и которые полагают, что в награду проведшим добродетельно жизнь свою в Аиде предстоит пьянство. Справедливо, что покойная, тихая жизнь и упражнение в тех науках, которые, занимая душу, приносят удовольствие, есть утешение, приличнейшее человеку в зрелых летах, оставившему военные предприятия и гражданское управление. Но целью прекрасных подвигов своих ставить наслаждение, после великих браней и походов посвятить себя празднествам Афродиты, предаваться забавам и неге – все это достойно не прекрасной Академии и последователя Ксенократа, но того, кто более склонен к Эпикуру. Удивительно, что один в молодости был невоздержан и благоразумен. Но тот лучше, кто переменяется к лучшему, ибо та природа превосходнее, в которой худшее состаревается, а прекрасное и благородное хранится во всей своей силе.
Оба они равным образом разбогатели, но не равно употребляли свое богатство. Можно ли поставить наряду с южной стеной крепостью, воздвигнутой деньгами Кимона, неапольские возвышенные чертоги, омываемые морем, жилище, которое выстроил Лукулл на деньги, отнятые у варваров? Можно ли сравнить с простым и человеколюбивым столом Кимона пышный и сатрапу приличный стол Лукулла? Стол Кимона, с немногими издержками, питал ежедневно великое множество нуждающихся; обед Лукулла приготовляем был с величайшими расходами для немногих роскошествующих. Может быть, эта разность происходит от разности времен и обстоятельств. Кто знает, когда бы Кимон, после великих дел своих и походов, в старости лет стал вести жизнь невоинственную и свободную от гражданских занятий, может быть, и он предался бы пышной и к наслаждению клонящейся жизни, ибо он также любил пиршества, вино и женщин, будучи обвиняем за излишнюю преданность к последним. Счастливые успехи в великих делах и предприятиях приносят с собою совсем другого рода наслаждения, заставляют души, от природы честолюбивые и способные править государствами, забывать низкие забавы и не терять на них времени. Итак, если бы Лукулл кончил жизнь свою в походах и военачальстве, то, мне кажется, человек, самый злоречивый и любящий порицать, не нашел бы случая упрекнуть ему. Довольно об этом в рассуждении их образа жизни.
В рассуждении военных действий, всем известно, что оба они были великие вожди на море и на суше, но как тех борцов, которые в один день увенчали себя победой в борьбе и в панкратии, обыкновенно называют «чрезвычайными победителями», так и Кимону, в один день на море и на суше увенчавшему Грецию двумя трофеями, по справедливости принадлежит первенство между полководцами. Сверх того Лукуллу отечество дало предводительство, а Кимон дал его своему отечеству. Один завоевал неприятельские области тогда, когда отечество имело предводительство над союзниками; другой, приняв военачальство тогда, когда отечество находилось под предводительством других, дал последнему верховную власть над союзниками и победу над неприятелем; персов принудил оставить море силою, а лакедемонян добровольно.
Если великое достоинство в полководце заставлять подчиненных повиноваться себе из любви и приверженности, то можно сказать, что Лукулл был презрен своими воинами, а Кимон заслужил уважение самых союзных воинов. От Лукулла войско перешло к другому; к Кимону перешло от других. Один возвратился в отечество, оставленный теми самыми ратниками, с которыми вышел из оного; другой возвратился назад, повелевая теми, с которыми он был выслан, для исполнения приказаний других и оказал своему отечеству три самые важные услуги: с неприятелями заключил мир, над союзниками дал верховную власть, с лакедемонянами вступил в согласие.
Оба они предприняли ниспровергнуть великие государства и завоевать Азию, но ни которому не удалось исполнить своих намерений: Кимону, единственно по случаю, ибо он умер, предводительствуя войском и среди своих успехов, а Лукулла нельзя совершенно оправдать в его поступках, ибо он не знал или не старался укротить жалоб и неудовольствий, которые возбудили против него такую ненависть. Не общее ли им и то, что и Кимона сограждане призвали к суду и наконец изгнали из города, дабы десять лет, как говорит Платон, не слышать его голоса? Обыкновенно души высокие и склонные к аристократии весьма мало умеют обходиться с народом и угождать ему. Они, употребляя большей частью насилие, причиняют неудовольствие тем, кто проступки хочет исправить. Они подобны перевязкам врачей, приводящим к природному положению вывихнутые члены. Но, может быть, и того и другого должно освободить от сего обвинения.
Лукулл простер свои завоевания далее Кимона. Он первый из римлян перешел Тавр с войском, переправился через Тигр, сжег азийские столицы – Тигранокерты и Кабиры, Синопу и Нисибиду – на глазах царей их. Он покорил римлянам земли, лежащие к северу до Фасиса, к востоку до Мидии, к югу до областей, прилежащих к Красному морю, при помощи арабских царей. Он сокрушил силы азийских государей; оставалось только поймать их, как зверей, убегающих в пустыни, в леса непроходимые. Важность его завоеваний доказывается тем, что персы, как бы ничего не претерпели от Кимона, тотчас вооружились против греков и великие их силы в Египте победили и истребили. Но после Лукулла Митридат и Тигран не произвели ничего важного; Митридат, уже ослабший и многократно пораженный в первых сражениях, ни одного раза не осмелился показать Помпею сил своих вне окопов, но убежал в Боспор и там окончил дни свои, а Тигран, безоружный, пришел к Помпею, повергся перед него и снял с головы свою диадему, положил оную к его ногам, льстя ему победой, не им, но Лукуллом одержанной. Тигран был доволен тем, что получил царские украшения от Помпея, как бы их прежде лишился. Итак тот полководец и тот борец выше, который предает преемнику своему слабейшего противника. Можно еще заметить, что при Кимоне силы царские были сокрушены и персидская гордость низложена великими и беспрестанными поражениями после побед, одержанных Фемистоклом, Павсанием и Леотихидом. Кимон нанес им удары и победил легко тела их, ибо дух их был уже побежден и низложен. Но Лукулл сразился с Тиграном, дотоле непобежденным и исполненным гордости после великих успехов. Что касается до числа неприятелей, то неприлично сравнивать силы побежденных Кимоном с теми, кто соединился против Лукулла.
