Раздор Никия с Алкивиадом был во всей своей силе, когда настало время остракизма. Афиняне имели обыкновение употреблять по временам это средство против какого-нибудь из подозрительных для них граждан или против тех, кто славою или богатством навлекал на себя зависть их; они удаляли таковых из Афин на десять лет. В то время как Никий, так и Алкивиад, были в страхе и опасались, что одному из них надлежало непременно подпасть остракизму. Афиняне гнушались образом жизни Алкивиада и страшились его дерзости, как сказано в его жизнеописании, а Никий своим богатством привлекал на себя зависть; важность его и необходительность, склонность к олигархии и отвращение от народа были им неприятны. Противясь прихотям их, поступая против мыслей их и принуждая принимать лучшие меры, он причинял народу неудовольствие. Тогда молодые и войну любящие граждане спорили с миролюбивыми и старыми; одни хотели обратить остракизм на Алкивиада, другие на Никия, но
В междоусобиях и злой почтен бывает.
Раздор, господствовавший в Афинах, открыл путь к действиям самым дерзким и коварным гражданам. Из числа их был и Гипербол из Перитед*, человек, которому не сила или власть какая-либо придавала дерзость, но дерзость придавала силу, и который наносил республике бесчестие, получая от нее почести и силу. Этот-то Гипербол, в то время почитая себя безопасным от остракизма, ибо был достойнее кандалов, и надеясь, что если один из тех двух мужей будет изгнан из Афин, то он сделается противоборником остающемуся, явно радовался раздору их и возбуждал народ против обоих. Никий и Алкивиад, поняв его замыслы, тайно сошлись, условились между собою и, соединив своих приверженных, произвели то, что остракизм пал не на них, а на Гипербола. Сначала это приятно было гражданам; они смеялись над Гиперболом, но впоследствии негодовали, почитая остракизм униженным оттого, что подпал ему недостойный человек, ибо в самых наказаниях есть некоторое достоинство; остракизм был, по их мнению, наказанием для Фукидида, для Аристида и им подобных, но для Гипербола оный служил честью; он мог бы гордиться тем, что за подлость свою наказан наравне с лучшими гражданами. Это заставило Платона, комического стихотворца, сказать о нем:
За качества его наказан он достойно,
Но подлости его – бесчестно непристойно:
Не ради таковых уставлен остракизм.
С тех пор никого уже не изгоняли остракизмом; Гипербол был последний, а первым был Гиппарх из Холарга, родственник тираннов*.
Но судьба есть существо неверное и уму непостижимое. Когда бы Никий подвергнул остракизму себя или Алкивиада, то, или одержав верх, изгнал его из Афин и стал бы сам жить в них спокойно; или, будучи им побежден, сам бы вышел из города, не претерпел бы крайних бедствий и сохранил славу хорошего полководца. Феофраст повествует, что Гипербол изгнан по раздору Алкивиада с Феаком, а не с Никием, но историки большей частью описывают это происшествие так, как мною описано.
Когда прибывшие посольства Леонтин и Эгесты уговаривали афинян идти войной на Сицилию, то Никий противился этому предприятию; между тем Алкивиад замыслами своими и честолюбием одержал верх над ним, ибо еще прежде Народного собрания он, расточая пышные слова и поселяя в гражданах великие надежды, настолько овладел их умами, что юноши в палестрах и старики в лавках и на полукружных скамьях, сидя вместе, чертили вид Сицилии, описывали омывающие ее моря, пристани и положение их в отношении к Ливии. Наградой войны не почитали они Сицилию; она была бы для них сборным местом и пристанью, откуда они могли воевать с карфагенянами, завладеть вместе с Ливией всем морем, простирающимся до Геракловых столпов. Между тем, как мысли афинян устремлены были на это предприятие, Никий противоречил им, но не имел на своей стороне ни многих, ни сильных поборников. Богатые, против ожидания, молчали. Они боялись, чтобы народ не подозревал их в том, что избегают службы и издержек на снаряжение кораблей. Несмотря на это, Никий не переставал противиться и даже после того, как определено было народом предпринять войну и избрать его первым полководцем вместе с Алкивиадом и Ламахом, при вторичном собрании народа он опять восстал и говорил об уничтожении похода. Он кончил речь свою, обвиняя Алкивиада в том, что он, для собственных видов и для удовлетворения своему честолюбию, ввергает отечество в опасную войну за пределами своего моря. Усилия его были тщетны; по опытности своей он почитаем был искуснейшим полководцем; все были уверены, что дела будут управляемы безопасно, если смелость Алкивиада и пылкость Ламаха будут умеряемы осторожностью Никия. Это рассуждение еще более заставило утвердить избрание их. Демострат, один из народных вожаков, который всех более побуждал афинян к войне, восстав, сказал, что он заставит Никия перестать искать отговорок. Он предложил народу дать полководцам полную власть, и в отечестве, и вне оного советоваться и действовать. Этим убедил народ к утверждению его предложения.
Говорят, что и жрецы приводили многие препятствия к предприятию, но Алкивиад, имея других прорицателей, выводил из некоторых древних прорицаний, что афиняне приобретут от Сицилии величайшую славу. Из Аполлонова храма прибыли к нему посланники с прорицанием, что афиняне возьмут всех сиракузян. Противные знамения были умалчиваемы, дабы граждане не впали в уныние. Самые явные и очевидные не могли их отвратить, как то: искажение в одну ночь всех герм, кроме одной, называемой Андокида, которая сооружена племенем Эгеиды и стоит перед домом, тогда принадлежавшем Андокиду; странное происшествие, случившееся при жертвеннике двенадцати богов, на которой вспрыгнул вдруг один человек, растянул ноги и оскопился камнем. В Дельфах поставлено было афинянами на медной пальме золотое изображение Паллады. В продолжении нескольких дней прилетали на нее вороны, клевали его, а золотые плоды грызли до того, что повалили их на землю. Афиняне говорили, что это были басни дельфийцев, подкупленных сиракузянами. Некое прорицание повелевало им привести из Клазомена в Афины жрицу. Она была действительно привезена и называлась Гесихией, то есть Тишиной. Вероятно, что божество давало знать афинянам, что им надлежало пребывать в мире. Астролог Метон, начальник части войска, устрашенный ли этими знамениями или человеческим рассуждением предвидя опасность похода, притворился сумасшедшим и зажег дом свой. Некоторые говорят, что он не притворился таковым, но, сжегши ночью дом свой, на другой день предстал перед народом в униженном виде и просил граждан, из уважения к случившемуся с ним несчастью, уволить от похода сына его, которому следовало ехать в Сицилию и управлять триерой. Гений возвестил мудрому Сократу, посредством знамений, обыкновенно ему даваемых, что поход предпринимаем был к погибели республики. Сократ говорил о том приятелям своим, и слова его дошли до ушей многих. Некоторые приведены были в уныние, когда им приходило на мысль, в какие дни флот пускался в море. Женщины тогда справляли праздник Адониса. По этой причине в разных местах города они выносили и погребали кумиры с воплями и рыданиями. Те, кто не презирал подобных знамений, были огорчены; они страшились, чтобы все приготовления и вся столь великая и блистательная сила вскоре не исчезла.
То, что Никий противился Народному собранию, что он твердо стоял на своем, не прельстясь надеждами, не восхитившись величием власти, это показывало человека добродетельного и благоразумного. Но когда он не смог ни отвлечь народа от войны, ни освободить себя от военачальства; когда народ, подняв его, так сказать насильственно, поставил полководцем над военными силами, тогда уже время не позволяло быть слишком осторожным и нерешительным и, подобно младенцу с корабля, все смотреть назад, мыслить и твердить беспрестанно, что против воли принужден принять начальство. Этими поступками он не только лишил соначальствующих ему бодрости, но и потерял удобнейшее к действию время. Ему бы следовало быстро напасть на неприятеля и на поле брани испытать счастье. Но Никий, не слушаясь ни советов Ламаха, который хотел плыть прямо к Сиракузам и дать сражение близ самого города, ни представлений Алкивиада, который предлагал возмутить города против сиракузян и потом идти на Сиракузы, противореча им во всем, был такого мнения, что надлежало плавать спокойно около берегов Сицилии, показывать оружия свои и корабли, потом возвратиться в Афины, оставя только малую часть войска у Эгесты, и тем разрушил их предначертания и унизил дух. Вскоре после того Алкивиад был отозван назад афинянами для произведения над ним суда. Никий, оставшись по имени вторым полководцем, но будучи в самом деле по своей силе единственным, не переставал быть в бездействии, объезжать Сицилию, советоваться, пока наконец сила надежды в воинах его ослабла, а в неприятелях исчезли изумление и страх, внушенные им при первом появлении сил афинских. До отплытия Алкивиада афиняне приплыли к Сиракузам на шестидесяти судах. Они стали вне сиракузской пристани и десять из них послали внутрь оной для осмотра. Эти суда объявили через вестника леонтинцам, чтобы они возвратились в свое отечество. Между тем поймали неприятельское судно, везшее таблицы, на которых написаны были по коленам имена сиракузских граждан. Эти таблицы лежали далеко от города в храме Зевса Олимпийского; в то время привозили их в город для смотра и описи годных носить оружие граждан. Когда таблицы были привезены к афинским полководцам, и они увидели число и все имена сиракузян, то прорицатели оказали великое неудовольствие, боясь, чтобы не исполнилось изречение оракула, что афиняне возьмут всех сиракузян. Впрочем, некоторые говорят, что прорицание сбылось в другое время, когда афинянин Калипп убил Диона и завладел Сиракузами.
