Демосфен с пехотой ночью приступил к Эпиполам. Прежде нежели неприятели заметили его приближение, он некоторых убил, а тех, кто еще защищался, обратил в бегство. Одержав верх, он не остановился на том месте, но шел вперед до тех пор, пока не встретил беотийцев; первые они построились и устремились на афинян с обращенными против них копьями, издавая громкие крики, и многих положили на месте. Афиняне вдруг исполнились страха и смятения; побеждающие из них смешались с теми, кто уже предавался бегству; несущиеся вперед были опрокидываемы устрашенными воинами; они нападали друг на друга, думали, что бегущие их преследуют, и своих принимали за неприятелей. В беспорядочном смешении людей, исполненных страха и неизвестности, при неверности зрения среди ночи, в которой не было ни совершенной темноты, ни довольно ясного света, но такой, какой бывает при закате луны, закрываемой телами и оружиями движущихся воинов, невозможно было различать предметов; ужас, внушенный неприятелями, заставлял бояться и своих. Положение афинян становилось крайне сомнительным и опасным. К несчастью, луна светила им сзади; они бросали тень одни на других и тем скрывали от неприятелей множество блестящих оружий своих; между тем как свет луны, отражаясь на щитах неприятельских, показывал их многочисленнее и блистательнее. При отступлении они были окружены со всех сторон наступающими неприятелями; одни бегали от них, другие умирали, поражая друг друга, иные свергались со скал. Многие рассыпались и блуждали, с наступлением дня конница ловила их и умерщвляла. Убито было до двух тысяч человек, из тех, которые спаслись, не многие возвратились с оружием.
Никий, пораженный этим*, хотя не неожиданным ударом, винил Демосфена за его дерзость. Этот полководец, приводя всевозможные оправдания, советовал Никию оставить Сицилию как можно скорее, ибо других сил они не могли ожидать, а с оставшимся у них войском не в состоянии были одержать верх над неприятелем, но даже если бы они и победили, им надлежало бы оставить это место, которое, как он слышал, всегда было нездорово и тяжело для войска, а в то время, как сами они видели, было совершенно гибельно. Тогда уже начиналась осень, в войске много было больных, и все унывали. Никий с неудовольствием слушал речи об отплытии и об отступлении не потому, чтобы он не боялся сицилийцев, но потому, что еще более боялся афинян, их суда и клеветы. Он сказал Демосфену, что не предвидит никаких бедствий, а ежели какое и случится, то лучше хотел умереть от рук неприятелей, нежели от рук своих сограждан. Сколь мысли его далеки от мыслей Леонта Византийского*, который сказал некогда своим гражданам: «Я хочу лучше умереть от вас, нежели с вами!» Впрочем, в рассуждении места, куда надлежало перевести войско, Никий объявил, что посоветуется на досуге. Таковы были мысли Никия. Демосфен не имел успеха в прежних своих предначинаниях, перестал принуждать его, а другие полководцы уверились, что Никий чего-то ожидал от сиракузян и, полагаясь на них, столь твердо противился отплытию. По этой причине во всем согласились с ним. Но когда сиракузяне получили новое подкрепление, когда болезни в афинском стане более распространялись, то и Никий решился оставить Сицилию и приказал воинам готовиться к отплытию.
Уже все было готово, а неприятели, ни о чем не подозревавшие, не стерегли их, но вдруг ночью сделалось лунное затмение. Никий и все те, кто по невежеству или суеверию, боятся подобных явлений, были объяты ужасом. Многие знали, что в тридцатое число месяца бывает затмение солнца от соединения его с луною, но трудно было понять, с чем луна, соединяясь, вдруг, во всей полноте своей, лишалась своего сияния и принимала разные цвета. Это явление было для них чрезвычайным; все почитали его знамением, ниспосланным от богов, для предвещания великих бедствий. Анаксагор, первый мудрец, предавший письму яснее и смелее всех других рассуждение об освещении и затмении луны, был тогда еще не древний писатель; сочинение его не было известно, но почиталось тайным и переходило из рук в руки с великой осторожностью между немногими по доверенности. Так называемые физики и метеоролесхи* в то время не были еще терпимы, ибо считалось, что они унижают силу божества, приписывая действия природы неразумным причинам, силам без промысла и необходимым случаям. Протагор* был изгнан, Анаксагор заключен в темницу, и едва смог Перикл освободить его. Сам Сократ пострадал за философию, хотя эти предметы не входили в учение его. Через долгое время после того воссияла слава Платона, который, как по добродетельной жизни своей, так и потому, что подчинял естественные, необходимые действия божественным и высшим началам, освободил философию от нарекания и открыл всем дорогу к математике. Когда Дион, друг Платона, готов был отплыть с Закинфа для нападения на Дионисия, тогда случилось лунное затмение, но он, нимало не испугавшись этого явления, пустился в путь, пристал к Сиракузам и изгнал тиранна.
К несчастью Никия, в то время не имел он при себе и искусного прорицателя. Стилбид, который всегда ему сопутствовал и который уменьшал суеверный страх его, незадолго перед тем умер. Тогдашнее знамение, по уверению Филохора, не только не предвещало отъезжающим худых последствий, но напротив того было весьма благоприятно, ибо дело, производимое в страхе, имеет нужду в темноте; свет ему противен. Впрочем, как Автоклид пишет в своих «Толкованиях», после лунного или солнечного затмения в продолжении трех дней ничего предпринимаемо не было, но Никий хотел дождаться нового лунного оборота, ибо ему показалось, что луна очистилась, как скоро миновала темное место, на которое земля бросала тень свою.
Никий оставил все дела свои и проводил время в жертвоприношениях и прорицаниях. Между тем неприятель с твердой земли осадил пехотой стену и стан его, а с моря окружил пристань кораблями. Не только триеры неприятельские нападали на него, но и малые дети, приближаясь к афинянам на рыбачьих лодках и челноках, вызывали их к сражению и дразнили их. Один из них, по имени Гераклид, сын известных родителей, выступив вперед на лодке, был преследуем афинским судном и находился в опасности быть пойманным. Поллих, дядя его, боясь, чтобы он не попал в руки неприятелей, обратился на них с десятью триерами, которыми он начальствовал; другие, боясь Поллиха, двинулись туда же. Началось жаркое сражение, в котором одержали верх сиракузяне; они умертвили многих афинян, в числе которых был и Эвримедонт.
После этого поражения афиняне не могли сносить продолжения войны; они кричали и требовали от своих полководцев, чтобы отвели их сухим путем в отечество, ибо сиракузяне, по одержании победы, немедленно заперли и оградили пристани. Никий не мог на это решиться; для него было постыдно бросить перевозные суда и триеры, которых число простиралось до двухсот. Он посадил лучшую пехоту и искуснейших стрельцов на сто десяти триерах, ибо у других не было весел; прочую часть своего войска поставил у моря, покинув большой стан и стены, соединяющиеся с Гераклионом. В то же время жрецы и полководцы сиракузские взошли на оный и принесли Гераклу обычные жертвы, которые долгое время не приносились.
Между тем афиняне на судах отправлялись в путь. Прорицатели предсказали сиракузянам славу и победу, если они, не начиная сражения, будут только защищаться, ибо Геракл карал своих врагов, обороняясь и претерпевая от них нападение. Сражение было самое жаркое. Смотревшие на оное войска были объяты таким же страхом и смятением, как и те, кто был в действии; они могли видеть все дело, которое на малом пространстве принимало многообразные и неожиданные перевороты, приготовления и оружия афинян вредили им, не менее самих неприятелей. Они сражались тяжелыми и соединенно действующими судами против легких неприятельских судов, с разных сторон на них нападавших; будучи поражаемы отовсюду каменьями, они мешали копья и стрелы, которые, по причине колебания моря, не были бросаемы прямо и в цель не попадали. Коринфский кормчий Аристон научил сиракузян сражаться таким образом. Он и сам сражался с великой храбростью и пал уже в то время, когда сиракузяне побеждали.
